Комната Наоми (ЛП)
Я ничего не сказал. Эллисон продолжил.
— Признаться, доктор, я думаю, что вы и есть Лиддли. Считаю, что вы посещали Де ла Мере под этим именем и тем или иным способом убедили его совершить эти убийства по вашему приказу. Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, чтобы встретиться с Де ла Мере для установления личности.
— Понятно. — Я посмотрел в окно кабинета, на игру света и тени на деревьях. — Вы думаете, я организовал убийство собственной дочери?
— Я действительно не знаю, доктор Хилленбранд. Мне бы не хотелось так думать. Но мне кажется, что это единственное возможное объяснение вашей связи.
— И у вас есть мотив?
Он покачал головой.
— Только вы знаете его.
— А Рутвен и Льюис — вы думаете, у меня тоже имелся мотив для этих убийств?
— Возможно. Рутвен, вероятно, собирался что-то раскрыть. И Льюис тоже. Это вполне правдоподобно.
— Вы не поверите в правду, — сказал я.
— Попробуйте, — ответил он.
Что я мог сделать? Что я мог сказать? Я достал фотографии, просмотрел их одну за другой. Сначала он отнесся к ним скептически — а кто бы не отнесся? — но, когда мы дошли до снимков, сделанных Льюисом, на которых запечатлен чердак и его обитатели, прежде всего Кэролайн и Виктория в их менее чем красивом, менее чем любимом обличье, я увидел, как он вздрогнул и побледнел.
После этого он молчал несколько минут. Его взгляд остановился на окне. Он перебирал разбросанные фотографии, играя с их краями, а затем отступая. У него были сильные, умелые пальцы, пальцы, которые могли бы сломать руку человека без всяких усилий. Я терпеливо ждал.
— Это слишком для меня, чтобы принять все сразу, доктор Хилленбранд. Я не знаю, что мне делать с этим, как и с вами. Мне трудно поверить, что вы можете быть настолько изощренным, что можете пойти на такие сложности только для того, чтобы придумать настолько неправдоподобную историю.
— Вы можете проверить пленку Льюиса, — подсказал я. — Он сохранил все негативы. Уверен, у вас есть люди, которые могут проверить фотографию на предмет подделки.
— Да, на предмет мошенничества. Но фантомы? Колдовство из чьего-то худшего кошмара? — Он сделал паузу. — Я бы хотел осмотреть ваш чердак, доктор. Если у вас есть фонарь, возможно, мы сможем подняться наверх.
Я почувствовал, как дыхание перехватило в горле, словно патока. Почему я проявил такую беспечность, почему позволил Эллисону присутствовать в доме, где так много может пойти не так? Я отчаянно огляделся в поисках Лиддли. Голова шла кругом, я чувствовал себя как в смирительной рубашке. Где ты? Мне хотелось плакать.
— Вы в порядке, доктор?
— Я… Я не хочу туда ходить, — сказал я. — После того, что случилось. В прошлый раз нам с Льюисом едва удалось выбраться невредимыми. Если бы мы остались…
— Все в порядке, — заверил он. — Вам не обязательно пониматься. Просто покажите мне, куда идти, и одолжите свой фонарь.
— Это может оказаться небезопасным.
— Я сам буду об этом судить. — Теперь он стоял на ногах.
— Пожалуйста…
— В чем дело, доктор Хилленбранд?
Я тоже встал, качая головой, оттягивая время.
— Нет, я пойду с вами, — заявил я. — Но предупреждаю, он может быть там. Вы его не видели, вы не можете…
Инспектор уже прошел через дверь, направляясь к лестнице. Я последовал за ним, безумно размышляя. Его нужно остановить, остановить любой ценой. Я сходил с ума: быть так близко, видеть, как рычаги поднимаются и опускаются с такой точностью…
Мы добрались до двери на чердак. Я оставил фонарь на полу снаружи. Эллисон поднял его и открыл дверь — я не потрудился запереть ее.
— Сюда?
Я кивнул. Он направился вверх по лестнице, а я шел следом, мое сердце колотилось, все еще не мог решить, как поступить. Почему Лиддли ничего не сделал? Почему он не вмешался?
В том месте, где лестница заканчивалась и начиналась площадка, Эллисон обернулся ко мне, дрожа.
— Вы правы, — сказал он. — Здесь холодно. Достаточно, чтобы отморозить яйца.
Он не отличался интеллигентностью, не страдал утонченностью определенного рода, но этот внезапный переход к грубости ожесточил меня по отношению к нему. Я был благодарен за это, благодарен за оправдание, которое, как знал, поможет мне в том, что я вынужден буду сделать. Я думал о кирпичах, тех, которые помогал Льюису выбивать из стены, думал о том, какие они острые и прочные, как легко взять один из них, поднять, опустить…
Далеко внизу раздался звонок в дверь. Мы оба замерли. Я понял, что, несмотря ни на что, Эллисон нервничал, поднимаясь сюда. Звонок раздался снова, более продолжительный.
— Это, должно быть, сержант Арклесс, — проворчал Эллисон. — Я сказал ему звонить, если для меня появятся какие-нибудь сообщения.
Еще один звонок, сопровождаемый тремя громкими стуками.
Когда мы спустились вниз, я открыл дверь и увидел, что водитель Эллисона стоит на ступеньке. Я отошел в сторону, чтобы пропустить инспектора.
— Что случилось, сержант?
— Лондон по рации, сэр. Вы должны немедленно вернуться. С нашим задержанным, с Де ла Мере, сэр, вышла промашка.
— Что за промашка?
Арклесс колебался, глядя на меня.
— Ну, давай, парень.
— Он сам себя прикончил, сэр. Так кажется. Но это может быть… Трубшоу командовал в то время, сэр.
— Понятно. Хорошо, Арклесс. Передай, что я сейчас же вернусь.
Арклесс кивнул и вернулся в машину. Эллисон повернулся ко мне. Его лицо выражало недовольство, особенно глаза. Они отражали то разочарование, гнев, бессилие, которое он испытывал. Гнев и бессилие хорошо сочетаются.
— Похоже, что вам нет смысла сопровождать меня в Лондон, доктор Хилленбранд. Берегите себя. Я вернусь завтра. И буду благодарен, если вы позвоните своей жене и попросите ее присоединиться к нам. Есть несколько вопросов, которые я хотел бы ей задать.
Глава 27
Пришлось действовать быстро. Нельзя было терять ни минуты. Лиддли, конечно, будет разочарован, ему придется отказаться от удовольствия, которого он ждал все это время. Но Эллисон не оставлял мне выбора. Как бы кратковременна ни оказалась эта передышка, она укрепила мою уверенность в том, что все идет к моему удовольствию.
Я нашел в шкафу под лестницей тяжелую метлу и щетку для пыли поменьше и отнес их на чердак. Позднее полуденное солнце усыпало деревянный пол красными и желтыми бликами. Я подошел к ставням и плотно закрыл их. В комнате стоял мрачный холод, воздух в ней витал чудовищно сырой и болезненный. Запах все еще лежал на всем, оттеняя холод грустью и предчувствием перемен. Лиддли не наблюдалось, но я слышал рядом голос, детский голос, который тихонько пел. От этого голоса по моей плоти пробежали мурашки, но я знал, что должен довести начатое до конца.
У щели в перегородке я остановился и заглянул во внутреннюю комнату. Масляная лампа горела, отбрасывая ровный свет на паутину и уродливые выцветшие обои. Наоми сидела на полу возле матери и тихонько напевала ей. Я научил ее этой песне, которую поет маленькая Перл в «Ночи охотника».
«Жил на свете красивый мотылек,
У него была прелестная жена,
Которая не умела летать,
Но однажды она улетела, улетела.
У него было двое красивых детей.
Но однажды ночью эти двое красивых детей
Улетели, улетели, в небо, на луну…»
Когда Наоми закончила, она посмотрела на меня и улыбнулась. Папина дочка улыбается, когда папа возвращается домой.
— Привет, папочка, — сказала она.
Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть ее, слушать ее. За последние недели я столько всего пережил, но это оказалось для меня просто непосильным.
— Маме нездоровится, — сообщила она. — Она все время хочет спать. И тетя Кэрол тоже ужасно больна. Как Кэролайн и Виктория, и их мама иногда. Что мы будем делать, папочка?
Я не мог держать глаза закрытыми. Неохотно я открыл их и посмотрел на нее.