Все лгут

– И приговорить к пожизненному заключению?
Франц заерзал на стуле.
– В теории – да. Основной вопрос здесь – имел ли место преступный умысел.
– Что, черт побери, это означает?
– Что преступник имел намерение убить жертву.
– Разве не все убийцы имеют такое намерение?
Франц кисло улыбнулся.
– Не обязательно. Существуют иные юридические категории вины, помимо прямого умысла. Косвенный умысел, или преступная небрежность, или оставление в опасности.
– Какие странные формулировки, – пробормотала я.
– С точки зрения закона все логично. К примеру, кто-то оставляет раненого умирать без помощи, прекрасно сознавая последствия, но, тем не менее, бездействуя.
Возникла неловкая пауза, и Франц тут же спросил:
– Еще кофе?
Да, все это действительно было донельзя абсурдно.
Мы сидели в эксклюзивных кожаных креслах в адвокатской конторе «Келлер и Форслюнд», помешивая в чашках дорогой кофе, а моя жизнь тем временем была разбита вдребезги. Человек, которого я думала что любила, сидел за решеткой за убийство собственного ребенка, а в нашем опустевшем доме царила давящая тишина.
* * *
Во время одной из этих встреч мне позвонила Майя. Винсент подрался в школе, не могла бы я подъехать?
Не то чтобы я стремглав бросилась к машине, но близко к тому. Когда Винсент ссорился со своими товарищами, он приходил в крайне возбужденное состояние. Порой для того чтобы Винсент впал в отчаяние или ярость, кому-то достаточно было просто высказать мнение, которое не разделял он. А когда его бушующие эмоции затихали, на смену им приходила совершенно особая тишина – тишина, которую мог поддерживать лишь Винсент, а он мог не разговаривать неделями.
Когда я подоспела, Майя, Винсент и его классный руководитель сидели в школьном дворе на скамье под старым дубом. Серое зимнее небо роняло одинокие снежинки, а под моими ногами потрескивал лед.
Винсент, не достававший до земли, болтал ногами в воздухе, взглядом уставившись вниз.
– Что случилось? – запыхавшись, выдохнула я. Сердце бешено колотилось в груди, хоть я собственными глазами видела, что с Винсентом все хорошо. Я провела рукой по его голове, погладила по щеке. Мы уязвимы, когда речь идет о наших детях. Чтобы расслабиться, нужно ощутить тепло их кожи, увидеть живой блеск их глаз.
Майя немного потерла сережку у себя на носу и взглянула на «фрекен» – так называл свою учительницу Винсент.
– Он ввязался в драку с Александером из третьего «Б». Александер выбил зуб… вернее, Винсент выбил зуб Александеру, – сообщила фрекен.
В холодном воздухе от ее дыхания возникали белые облачка пара. Тыльной стороной ловиккской варежки [16] фрекен смахнула снежинку с щеки и натянуто улыбнулась.
Винсент продолжал глядеть в землю, все так же болтая ногами в воздухе. Рукой он отковыривал примерзший к деревянной скамейке листок.
– А что ты скажешь? – спросила я, оборачиваясь к сыну. – Ты бил его, Винсент?
Он промолчал.
Мы с Майей переглянулись.
– Винсент, – произнесла я самым строгим голосом. – Что произошло?
Винсент молчал.
– Винсент?
Но Винсент оставался безмолвным, и сомкнутые бледные губы делали его маленький рот больше похожим на тонкую линию.
  
13
 
Судебный процесс стартовал пятнадцатого марта две тысячи первого года и продолжался три дня.
Так как меня вызвали в качестве свидетеля, возможности присутствовать на суде с самого начала не было – меня приглашали в зал, лишь когда подходила очередь допроса.
Несмотря на то, что в целом Франц Келлер подготовил меня к тому, что меня ожидало, войдя в зал, я была шокирована. Там было полно зевак и репортеров, и, судя по всему, соседний зал также был занят любопытной публикой – там можно было наблюдать за происходящим с экрана.
В самом центре разместился судья, а по бокам от него – трое судебных заседателя и секретарь. С левой стороны я заметила прокурора, а справа, рядом с Францем Келлером, сидел Самир. В тот миг, как он увидел меня, выражение его лица смягчилось, и что-то внутри меня смягчилось тоже. Ведь там сидел он. Мужчина, которого я любила – по крайней мере, в прошлом, а не какой-то монстр.
 
Но мгновение миновало, оно растаяло, как тает всякое из них, и затерялось среди всех прочих чудовищных мгновений прошлого.
Самир опустил взгляд, ко мне вернулось самообладание, и я направилась к маленькой кафедре напротив судьи.
Я не очень хорошо помню допрос, и я так волновалась, что голос отказывался повиноваться. Но я изо всех сил старалась давать полные и правдивые ответы на вопросы. Нет, Самир никогда не был религиозен, насколько мне известно. Да, у них с Ясмин были чудесные, близкие отношения. Нет, он не бил ее, но разумеется, ссоры между ними случались. Да, она выглядела подавленной, похудела и перед исчезновением была сама не своя.
После того, как меня допросили, мне было позволено занять место среди слушателей. Капли пота стекали со лба, катились между грудей и из подмышек. Меня трясло.
Я снова взглянула на Самира.
Он был изнурен. Кожа побледнела, волосы отросли, а хвост поредел с тех пор, как мы виделись в последний раз.
«Как же ты со всем этим справишься?» – подумалось мне.
На другой день стороны обвинения и защиты выступили со своими заключительными речами.
Прокурор обрисовал собственную картину случившегося: Самир, род которого происходил из консервативной мусульманской страны, не смог принять того, что его дочь выбрала для себя западный стиль жизни. Он связался с кузеном, они обсудили вопрос, и вскоре тот прислал Самиру письмо со списком подходящих молодых людей, за одного из которых Ясмин предстояло выйти замуж. Когда попытки Самира уговорить Ясмин не увенчались успехом, он стал угрожать убить ее в случае, если она не покорится его воле. Самир заставил ее написать предсмертную записку, а затем отвел на утес Кунгсклиппан. Там, вероятно, по причине оказываемого Ясмин сопротивления, между ними произошла стычка, что объясняет обнаруженные впоследствии на утесе следы крови. Затем Самир столкнул дочь с утеса – в качестве доказательства прокурор привел свидетельство собачницы, а также результаты криминалистического исследования куртки Ясмин и одежды Самира.
Совершив преступление, Самир обставил все так, словно это было самоубийство. Он поместил предсмертную записку – на которой были обнаружены его отпечатки – в сапог Ясмин. Затем переоделся, испачканную кровью одежду положил в пакет, отвез его на свалку и там от него избавился, о чем свидетельствовали записи с камер видеонаблюдения.
Я слушала, и слова прокурора проникали ко мне в душу, убивая последнюю надежду и рассеивая остатки доверия к Самиру. Для меня рассуждения обвинителя звучали убедительно, и против воли я призналась себе, что верю ему.
В очередной раз взглянув на Самира, я посмотрела ему в глаза. В них читалась мольба. Но в этот раз я ничего не почувствовала. Ничто не смягчилось у меня в душе, не напомнила о себе глухая тоска.
Я даже не смогла бы ответить, чего хотела больше – чтобы его освободили или чтобы осудили.
Взявший слово Франц Келлер разразился долгой тирадой о неправомерности полного исключения иного варианта развития событий. Адвокат напомнил суду, что прокурор обязан предъявить неопровержимые доказательства того, что Самир убил собственную дочь.
Но вот сделал ли это прокурор?
Франц подводил к отрицательному ответу. В отсутствии тела невозможно доказать даже факт смерти Ясмин – на этом месте Франц взял долгую театральную паузу и со значением улыбнулся, словно давая присутствующим время вникнуть в суть сказанного.
Один лишь тот факт, что на одежде Самира была обнаружена кровь Ясмин, не мог автоматически означать, что отец нанес ей какой-либо вред. Кровь могла попасть на одежду иным образом. Что касается записей с камер наблюдения… было темно, изображения зернистые, и вполне может оказаться, что на них запечатлен некто иной. Этот человек мог намеренно создать ложные улики и подбросить их на свалку с целью очернить Самира. Следы крови, обнаруженные в автомобиле, также могли появиться там при совершенно иных обстоятельствах. Ясмин часто ездила с отцом и нередко бросала свою баскетбольную форму в багажник. Время от времени на тренировках она получала ссадины, что может объяснить следы крови.