Все лгут

«Я сойду с ума», – думала я.
«Я в самом деле сойду с ума».
  
12
 
На следующее утро по телевизору только и говорили, что об аресте Самира. Я пошла, а вернее сказать, стремглав выскочила из кухни, чтобы поскорее выключить телевизор в гостиной, пока Винсент ничего не понял, но оказалось, что переживать было не о чем. Винсент свернулся на диване, зарывшись носом в один из журналов Ясмин. Зарывшись носом – это буквально.
– Он пахнет, как Ясмин, – пояснил он, откладывая журнал.
Я погладила сына по голове и заглянула ему в глаза.
– Тебе грустно? – спросила я.
Выпятив нижнюю губу, он кивнул, но тут же просиял.
– А теперь можно будет мне взять собаку, мама?
Да, что ни говори, Винсент был лучиком света в самые темные времена. После ареста Самира должно было пройти время. Честно говоря, я плохо помню, как жила в те дни и недели. Но свои обязанности мне приходилось исполнять, а одной из них была забота о Винсенте. Он уже потерял Ясмин и нуждался во мне больше, чем когда-либо.
Само собой, помимо общения с сыном у меня имелись и другие занятия. Приходила Грета, например. Когда я открыла дверь, она крепко меня обняла и потащила в кухню, неся в одной руке бутылку белого вина, а в другой – контейнер с креветочным салатом.
– Это немыслимо, – заявила она, устраиваясь на стуле. – Значит, они считают, что это он убил?
Я села напротив. Короткие темные волосы Греты торчали во все стороны, а щеки горели от мороза. Глаза блестели от возбуждения – и я не могла понять, было то любопытство или нечто иное, но что-то в выражении ее лица привело меня в бешенство.
Грета стащила с себя пуховик.
– Там дубак, – пояснила она и тут же чихнула, не озаботившись прикрыть рот.
Я кивнула.
– В такую погоду даже кот не пойдет гулять, – продолжала она. – Будет лежать у печки и пухнуть, как тесто. Где у тебя штопор, дорогая?
Я принялась доставать штопор, хлеб, бокалы и тарелки.
В этом была вся Грета – притащила вино, хоть на часах было всего одиннадцать утра. Она пила постоянно и частенько перебирала.
– Рассказывай! – велела она, когда я, наконец, снова села на стул.
– Что рассказывать?
Она наклонила голову набок.
– О том, как продвигается следствие. У них есть какие-то доказательства?
Я рассказала ей о куртке и сапожках Ясмин. О следах крови, которые полиция обнаружила на утесе, о фотографиях и содержимом мусорных контейнеров.
– А что конкретно они нашли на этом полотенце? – спросила она, подавшись вперед.
Этот вопрос показался мне немного странным. Какое ей было дело до этого?
– Кровь, – ответила я.
– Чью кровь?
Я замялась.
– Грета, ты же не думаешь, что он и вправду это сделал?
Она секунду помолчала, глядя в свой бокал, а потом выдала:
– Ты знаешь его не так давно, как я.
– И как я должна это понимать?
Она пожала плечами.
– Возможно, ты знаешь его не так хорошо, как тебе кажется.
Когда Грета произнесла это, мне сделалось неуютно. Я не могла взять в толк, почему она намекает, что у Самира есть стороны, о которых я, его жена, не имела понятия. Словно лишь потому, что она была в него влюблена еще до нашей с ним встречи, она автоматически должна была знать его гораздо лучше.
– Что ты хочешь сказать? – спросила я.
Она опустила глаза, и щеки ее запылали еще ярче.
– Пойми, я не хочу сказать, что это сделал он. Но только Самир совсем не такой идеальный, как тебе кажется.
– Грета!
– Да-да. Ладно. Он – ловелас. Или, по крайней мере, был им.
– Ловелас? И за кем же он приударил?
– Это не важно. – Она снова откинулась на спинку стула и посмотрела мне в глаза. – Ну сама подумай, – упрямо проговорила Грета. – Ты же знаешь, какими могут быть мужчины? Они сделают все, лишь бы подцепить девчонку на крючок. А когда та заинтересуется…
Грета махнула рукой в сторону окна.
Я так растерялась, что не знала, что сказать. Я никогда не замечала, чтобы Самир флиртовал с другими женщинами. В общем, мы с Гретой смогли каким-то образом сменить тему, а когда я снова спросила ее об этом через какое-то время, она только покачала головой.
 
– Я только хотела сказать, что до свадьбы вы не так уж долго друг друга знали. У него за плечами целая жизнь до знакомства с тобой. Разве не так?
Следствие продолжалось, и меня еще несколько раз вызывали на допрос. Гуннар больше не присутствовал в допросной. Очевидно, он был на больничном, а Анн-Бритт не хотела мне рассказывать, что произошло. Меня это выбивало из колеи – Анн-Бритт я презирала, и мне очень недоставало Гуннара с его мягким голосом и успокоительным взглядом.
– Я хочу говорить с Гуннаром, – твердила я.
– Вам придется потерпеть меня, – отвечала она.
Время от времени я совершала долгие прогулки по Королевскому Мысу, любуясь красотой построенных на рубеже веков зданий, которые теперь утопали в снегу, или бродила по тропе вдоль моря. Той самой тропой шла злополучная собачница поздним декабрьским вечером.
– Ты здесь, Ясмин? – шептала я, вглядываясь в темные воды.
Но море оставалось спокойным и безмолвным и не желало со мной говорить. Оно не могло ничего рассказать о судьбе Ясмин. Холодное и безразличное ко всем человеческим невзгодам, оно простиралось до самого горизонта. Невысокие волны стального цвета лизали тонкую корочку льда, которой схватился край замерзшего берега. Это бульканье звучало почти как смех.
Однажды я поднялась на утес Кунгсклиппан. Заградительная лента давно исчезла, а вместо нее, обозначая близость обрыва, кто-то устроил временную ограду из красных колышков, воткнутых прямо в глину. Возле этой импровизированной ограды выросла гора цветов, мягких игрушек и подушечек в форме сердца. Повсюду были расставлены поминальные свечи и фотографии Ясмин, а на земле валялись размокшие от дождя рукописные послания. Кто-то оказался более предусмотрительным и свои письма упаковал в пластиковые кармашки.
Репортеры продолжали меня осаждать – они караулили нас в саду, по дороге в школу Винсента и ко мне на работу. Однажды в школьном дворе к Винсенту подошел мужчина, объяснил, что работает в газете и хочет поинтересоваться, как себя чувствует его мама. Может быть, ей грустно? Она сильно скучает по Самиру?
К счастью, помощница Винсента – Майя – вовремя подоспела, и сын не успел даже раскрыть рта.
Майя, крепкая уроженка Норланда, прекрасно могла постоять за себя и не питала ни малейшего уважения к чьему-либо авторитету. Писаке пришлось выслушать ее гневную отповедь. Как можно было пасть столь низко, чтобы преследовать особого ребенка даже на школьном дворе? Нужно быть совсем тупым, больным на голову или долбанутым. В общем, Майя посоветовала репортеру проваливать к черту, да поживее.
Пересказывая мне эту историю, Майя улыбалась самыми уголками губ.
– Точно тебе говорю, я б ему врезала по яйцам, кабы он не убрался, – протяжным говором пропела она, со значением поглядывая на свои черные мартинсы.
Я ушла на больничный, но поддерживала связь с директором и с некоторыми из коллег. Они снабжали меня регулярными отчетами о попытках репортеров из вечерних газет разнюхать, кто же я. На самом деле, за фальшивым фасадом нормальности. Слушая их рассказы, я уже не знала, плакать мне или смеяться. Словно у меня была другая, тайная жизнь, помимо официальной, в которой я работала учителем средней школы и была самой обычной мамой и домохозяйкой.
Что они, в самом деле, себе возомнили? Что у меня в подвале среди заготовок сложены молитвенные коврики? Что Самир меня угнетал и принуждал к подчинению? Что я – ведьма, так сильно ненавидевшая падчерицу, что теперь мне наплевать, жива она или умерла?
Газеты безостановочно гнали колонки о мужчинах, настолько озабоченных контролем за жизнью и сексуальностью своих сестер и дочерей, что они не останавливались ни перед насилием, ни перед убийством, если их женщины отказывались подчиняться воле семьи. По телевизору шли ток-шоу и дебаты, куда приглашали различных экспертов, которые свидетельствовали о факте передачи культуры чести из поколения в поколение – даже в Швеции.