Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ)
Чудом избежавший гибели Шульц не осмелился затевать разбирательство с обидчиками перед ханом, а потребовал у него проезжую грамоту и немедля убрался в Россию, совершенно уверенный, что империи больше делать нечего, как начинать новую войну из-за его поротой задницы. Все грубости в адрес императрицы прямо как есть по инстанции и передал. Теперь мне вдогонку прилетел из Петербурга указ, предписывающий требовать выдачи виновных у крымского хана, а ежели сие по магометанскому закону невозможно, то казни оных самими татарами. Разумеется, в ответ я запросил дополнительных полномочий, потому как без введения армии в Крым на что-либо подобное надеяться невозможно. Если бы даже хан и захотел казнить магометан за оскорбление неверных, беи да мурзы такого не позволят: немедля его свергнут при первом намеке на измену древним устоям. Были случаи, за гораздо меньшее свергали. А бывшего консула из дипломатической службы следует уволить, дабы впредь не ронял честь державы своею глупостью. Ему бы надлежало джамбулуков с едичкулами из империи выпустить, обратно же по весне не впускать, послав воинским начальникам секретный запрос о своевременном усилении пограничной стражи. Верными подданными сии народцы все равно не станут, по правилу «сколько волка ни корми».
Конечно, прощать крымцам столь наглое оскорбление полномочного представителя Ее Величества (а такоже безумные и дерзкие слова) ни в коем случае нельзя. Но пока предпочтительно действовать через Порту, где визирем снова сделался мой знакомец Али-паша Хекимоглу, человек разумный и в делах правления опытный. Вполне возможно за сию обиду потребовать у него не токмо наказания ногайских бродяг, а еще и каких-то уступок в переговорах о черноморской торговле. Если же сатисфакции дано не будет, мщение лучше отложить до замирения с шведами, чтобы нам иметь обе руки свободных, и до полного укомплектования войск на юге, что потребует, при неуклонном соблюдении системы Петра Великого, не менее полутора лет. К тому же, в глазах всего света приличнее и благороднее дать виновной державе время одуматься и загладить вину.
Вот так, примерно, я отписал государыне. Что бы ни говорили об императрице Елизавете недоброжелатели, она достаточно разумна для дел правления. И что еще важно — терпелива. Умеет применяться к обстоятельствам, достигая цели искусным маневром, без прямолинейной грубости и жесткости, коими отличалась Анна. Доводы мои получили высочайшую апробацию, и стало возможно без суеты наращивать военные силы на юге.
Да и не только военные. Войско сильно силой народа, кормящего и вооружающее оное. А с этим дело обстояло… Честно скажу: проплывши по Днепру от Богородицка до Таванска так же, как десять лет назад, — пришел в черную меланхолию от запустения знакомых мест. Чума, поразившая сии земли в тридцать восьмом году, сгубила от трети до половины жителей; большинство уцелевших бежали в Малороссию, притащив и туда смертельное поветрие. Азовской губернии тоже досталось.
Слава Богу, ландмилиция сравнительно мало пострадала. Два полка, ближние к Днепру, испытали дыхание заразы. Остальные как-то спаслись. Когда созвал на обед тамошнее начальство и стал спрашивать о сем — седой, как лунь, полковник отвечал, что, дескать, молитвами.
— Степаныч, старый черт! — Отвечал я с неблагочестивым смехом. — Довольно ханжить. Нашим с тобой мольбам небеса не внемлют, ибо грехов на солдате — что на собаке блох! Али не так?! Мы ж целую вечность знакомы. С тех пор, как я тебя из капралов в унтера произвел.
— Ваше Высокопревосходительство, так ведь не мы одни, — и святые отцы за нас молитвы возносят…
— Спаси их за то Господь, — я перекрестился, — но давай-ка сойдем на грешную землю. Мне тут кое-кто уже порассказывал… Да и свой опыт есть: коли помнишь, мы с Румянцевым в двадцать пятом годе тоже чуму почти остановили. Тут ключ к успеху — методический порядок в соблюдении карантина, доходящий порою до жестокости. Однако ж, вы и в этом нас превзошли! Караулы по всем дорогам, конные патрули в степи — ну, такое обыкновенно и привычно. А вот стрелковые засады кто придумал? Кои любого, не по дороге едущего, встречают меткою пулей? Потом дострелят, шагов с десяти, а ближе не подойдут: оставят труп волкам, и даже грабить проезжего не станут.
— Мы такого не приказывали, Ваше…
— Без чинов, сейчас не на службе.
— Слушаюсь, Александр Иваныч. Ежели такое и было, так самовольством или вовсе разбоем…
— Не-е-е, брат! Какой, ко псу, разбой?! Сам видел: обглоданный зверьми костяк, а кошель с медяками — рядом лежит! Сие зело удивительно. Как может патрулёр, убив прохожего, не пошарить в его походной сумке? Понятно, что поветрие; что принести заразу в собственный дом, жене и детям, страшно; да только что ж это за русский, коли не надеется на «авось»? И европейский наемник никакой не удержится; об азиятах смешно и говорить. Неужто никто не соблазнился?
— Ну, как же без греха: бывали остолопы. В Новобогородском полку…
— Значит, все же, было распоряжение засады ставить?
— Да нет, батюшка! Обычный разъездной патруль — споймали чужака, да и позарились на доброго коня и справную одежу. Путника убили, добро раздуванили. Дня три минуло — один из патрулёров захворал. За ним другой… Правду вызнали, только уж поздно оказалось. Треть новобогородцев от чумной заразы померла. Прохор Иртеньев, приятель мой еще по Тульскому полку… Тоже помер, но потом. Успел все рассказать. Говорил, как положено: издаля и против ветра. А то еще можно через пламя…
— Я знаю, как можно и как нельзя. Ты давай к делу, Степаныч.
— Так вот, из бывших в том патруле всех, кого зараза пощадила, аркебузировали. А семьи, опять же кто выжил, изгнали.
— Семьи-то зачем? Это верная смерть, в такое время.
— А чтобы гнилая кровь не множилась. Жестоко, Александр Иваныч? Ну, а чума — она помилует? Вот, с той поры и повелось: которые мимо карантина степью едут, тех стрелять безо всякого разговору. А кто пограбить труп наладится — свои же его рядышком и положат. Никто сего не приказывал, сам собой обычай установился… Да не так уж много и убили: земля, ведь она слухом полнится. Бродяги всякие, кои поветрие разносят, стали ландмилицкие земли десятой дорогой обходить.
— Стало быть, сие пошло не от начальства, хотя и при его непротивлении?
— Можно и так сказать. Когда народ сам, своею волей, карантинные правила сверх положенного строжит — зачем ему мешать?! Жить-то всем охота, начальству тоже…
— Суров здешний народ. Прямо — Рим!
— Нет, батюшка: мы православные!
— Да я не о том. Не о нынешнем Риме — о древнем. Тоже ведь зачинался как община воинов и земледельцев, стесненная врагами и не имеющая иной надежды, кроме как на себя. А поднялся — благодаря военной доблести и твердости закона. Гляжу на вас и дивлюсь: что ж это я такое сотворил-то?!
И впрямь, занятно было поглядеть на тамошних людей. Странное возникало чувство. Как будто пожилой и долго бывший в отлучке отец встретил своих уже взрослых и порядочно заматеревших сынов. Старики меня, большей частью, помнили; юное же поколение — таращилось, как на библейского патриарха, явившегося во плоти.
А крепкая получилась порода! Похожая на казаков, только без их дикой вольницы, с большою долей регулярства во всех привычках. Списанные на поселение солдаты, подобно затравке, вокруг которой нарастает кристалл, задали строй всему ландмилицкому племени. Какая только кровь в него не вливалась! Воронежские однодворцы, симбирская мордва, беглые крепостные со всех губерний, польские малороссияне, даже крещеные черкесы и татары, — всех, как в армии, жизнь переплавила и отлила в одну форму. Форму русскую, но со своими особенностями. Первое, привычка к оружию. С самой ранней юности, даже с детства. И если соседствующие казаки больше уповают на пики и сабли, здешние любят стрельбу. Кроме обыкновенных фузей, у них много штуцеров и винтовок самых различных образцов. Большая часть — изношена сверх меры, но каким-то чудом они ухитряются из них попадать! Второе, дисциплина. Соседство с ногаями не позволяет зевать: заарканят, и пропадешь в неволе. С флангов поджимают донцы и малороссияне. Эти хоть, вроде, свои, но им тоже палец в рот не клади: те и другие — разбойники первостатейные. Доводится и с казаками подраться; бывает, что даже воинским обычаем. За трусость или неисполнение приказа здесь наказывают телесно мирским приговором. По первому разу — телесно. А по второму… Смертию казнить сельский сход власти не имеет. Вроде бы так. Но старики могут собраться, поговорить… Кто запретит? А что потом виновный исчез куда-то, так поди знай — чего с ним сталось. Может быть, на татар в степи нарвался, а может — волки съели… И что уж совсем удивительно, они себя считают вольными! При обычаях более строгих, нежели порядки в ином полку, не говоря о простом дворянском имении, люди уверены: «мы тут стоим заслоном против крымцев, а за то нам царем Петром даны земля и воля». Возможно, дело в том, что ландмилицкие офицеры еще не слишком оторвались от односельчан и не верстают оных в холопи, как бывает на гетманской Украине. Работников держат, но из пришлых.