Город Мертвых Талантов (СИ)
— Я здесь не при чем.
— Кто же тогда?
Как трудно решиться! Еще вчера ей стало ясно, как далеко все зашло. Еще вчера она уговаривала Савву рассказать обо всем Карлу Иванычу! Еще немного — и все откроется и без их участия. И это будет еще хуже. Но как рассказать? Савва ей этого не простит. Она бы не простила. Но его дар будет спасен. Что важнее? Что лучше для него самого? Как было бы просто, будь он всего-навсего влюблен.
— Цинцинолла. — тихо сказала она, ненавидя себя.
***
Через полчаса она вышла от Карла Иваныча и поплелась по Музеону.
Гроза обошла город стороной. Вместо освежающего ливня с неба сыпалась невесомая водяная пыль. Площадь уже отмыли от некры, но сырые камни источали удушливый запах, и ему некуда было деться в плотном, неподвижном воздухе.
Еще вчера Саше казалось, что хуже быть не может. Одна, в чужом городе, под подозрением, в полной неизвестности — куда хуже, казалось бы? Оказывается, есть куда. Еще вчера все было не так плохо. У нее был друг. А сегодня она одна. И поделом ей!
Можно сколько угодно твердить, что хотела как лучше. Ей нет оправдания. Гадость, совершенная из лучших побуждений, все равно остается гадостью.
“ Дура, какая же я дура! Надо было мне молчать, а потом поговорить с Саввой, убедить его все рассказать самому. Почему же я не догадалась! Вот как теперь быть? Надо найти Савву и предупредить его, пока он не вернулся домой!”
Но где его сейчас найдешь? В Музеоне ему делать нечего, а искать его по полям и лесам бессмысленно. Остается слабая надежда, что он сам захочет ее разыскать. Она человек предсказуемый, и найти ее легко. Саша поплелась в библиотеку.
Филибрум обрадовался ей.
— Сашенька! Как хорошо, что вы зашли! Я вас ждал.
— Вы Савву не видели? — устало спросила Саша.
— Нет, он не заходил. А что случилось?
Саша тяжело вздохнула — такое разве расскажешь? Она рухнула на диван, запрокинув голову на спинку.
— Филипп Брунович! Все не так.
Филибрум подошел, опустился в кресло напротив.
— Я запуталась. — призналась Саша. — Я потеряла маму. Дом. Талант. Нормальную жизнь. Я пытаюсь все исправить, — продолжала она после небольшой паузы, преодолевая дрожь в голосе, — но от моих стараний только хуже становится. И если бы только мне! Я и другим все порчу. Теперь вот теряю друга. Что мне делать?
— Вам становится труднее. Это не значит хуже, — ответил Филибрум. — А что делать… — он полез в карман пиджака, — Вот у меня здесь кое-что есть. Может это и будет вам ответом.
Он вытащил из кармана сложенный листок бумаги. Саша, не меняя позы, скосила на него глаза.
— Я несколько раз прослушал экспромт Декаденции. И мне показалось, есть в нем кое-что, о чем мы должны поговорить. Ведь это не вы его сочинили?
Саша равнодушно пожала плечами.
— Нет. Ну и что? Может, Декаденция. Она же все-таки поэт.
Филибрум с сомнением покачал головой.
— Экспромт написан гекзаметром. А Декаденция не любит этот стихотворный размер, считает его грубым. Вот я и задумался. Если не вы и не она — то кто же автор этого странного опуса? Когда его передали Декаденции? А главное — зачем? Я даже не поленился, переписал его. Несколько раз прочел. — он посмотрел на Сашу с видом фокусника, готового достать кролика из шляпы и многозначительно произнес:
— Мне кажется, это послание адресовано вам. Взгляните.
Он протянул ей листок.
— Мне? Я, честно говоря, не очень-то вслушивалась вчера. — Саша рассеянно пробежала глазами экспромт.
— Бред какой-то! — она бросила бумажку рядом с собой на диван.
Филибрум не обиделся, терпеливо вернул ей в руки листок.
— Не спешите. Прочтите еще раз.
***
Уже почти стемнело, когда тихонько скрипнула входная дверь и в комнату бесшумно вошел Савва.
Карл Иваныч встретил его грозным взглядом.
Савва, не взглянув в его сторону и не говоря ни слова, направился к себе.
— Подожди! Сядь. — отрывисто произнес Карл Иваныч.
Он кивнул на кресло, то самое, на котором утром сидела Саша.
Савва замер на полпути, вернулся, присел на рояльный табурет спиной к инструменту, и, сгорбившись, уронив руки между колен, уставился в пол. Карл Иваныч, с трудом подавил желание погладить беспомощно склоненную голову.
— Ты понимаешь, что натворил? — спросил со всей суровостью, на какую был способен.
— Я предупреждал. — заторможенно ответил Савва. — Я сказал, что не смогу. Я не хотел, чтобы так вышло.
— Я не об этом.
Савва поднял голову. Он все понял. Карлу Иванычу хорошо был знаком этот взгляд — виноватый и мятежный. Когда он смотрит так, с ним ничего нельзя поделать. Даже понимая, что кругом неправ, он будет защищаться. Бледный до зелени, Савва усмехнулся.
— Все-таки сдала меня! А ведь обещала молчать!
— А что ей оставалось? Девочка держалась до последнего, не хотела тебя выдавать. Я из нее правду буквально клещами вытянул!
Савва, казалось, не услышал.
— А я, дурак, еще… Впрочем, какая теперь разница? Ладно, я с ней разберусь.
— С собой разберись! — повысил голос Карл Иваныч. — Как ты посмел привязаться к музе? Да еще к какой? К Цинцинолле! Не знаешь, что такое пария?
— Знаю. — спокойно ответил Савва. — И что?
— Не прикидывайся идиотом! Она опасна! Особенно для таких, как ты.
— Для каких — “таких”?
Карл Иваныч опустил глаза, не ответил.
— Я не виноват, что таким родился. — глухо сказал Савва.
Это было похоже на крик о помощи. Видно, ему по-настоящему плохо, раз он уже не способен защищаться.
— Не виноват. Но тебе с этим жить. — ответил Карл Иваныч почти мягко.
— Жить? — переспросил Савва.
Он резко поднялся, подошел к окну, за которым уже сгустились сумерки и какое-то время смотрел в темноту.
— Какой в этом смысл, если не будет Цинциноллы? — задумчиво спросил он. Повернулся к учителю и спокойно добавил:
— Без нее нет радости. Нет моего дара. Нет меня.
Карл Иваныч испугался. Если Савва говорит правду, то он даже не на краю пропасти. Он уже в ней. Но нельзя показать мальчику ни страха ни жалости.
— Что ты несешь!? — воскликнул он возмущенно. — “Нет меня”… Избалованный мальчишка! Носишься со своей драмой, как курица с яйцом! Думаешь ты один такой? Думаешь не бывает хуже?
— Вы не понимаете.
— Нет, это ты не понимаешь! Твоего дара хватило бы на десятерых. А ты его уничтожил.
— Мой дар — имею право. — огрызнулся Савва.
— Нет, не имеешь. У тебя одно право — играть. Пока кровь из-под ногтей не выступит! Вытереть руки и снова играть. А ты о чем мечтаешь? О душевном комфорте?
Савва снова отвернулся к темному окну.
— Вы не можете понять. Мне больно… все время больно. — дрогнувшим голосом признался Савва.
Сердце учителя сжалось. Савва мог говорить с ним о чем угодно, но ни словом не касался того, что творилось у него в душе. Никогда. И вот заговорил.
А он? Что он может ответить?
“Знаю, мой мальчик, знаю! Если бы я только мог забрать себе твою боль! Но я не могу. Твоя боль — плата за твой дар. Это твое благословение и твое проклятье. Тебе его нести. А я не имею права даже облегчить твою ношу. ” — так он сказал бы. Но ему нельзя. Драгоценным запрещено обнаруживать свои чувства.
Карл Иваныч сделал над собой усилие и холодно ответил:
— И что? Подумаешь — больно! Радуйся, что есть чему болеть. Это значит — ты жив. И можешь делать живыми других.
— Почему я должен страдать, чтобы сделать кого-то счастливым?
— По праву рождения! Ты драгоценный! Ты должен рвать душу в клочки и превращать в музыку! А ты ищешь покоя и топишь себя в болоте. И других тащишь за собой. Ты показываешь, что так можно. А так нельзя!
Карл Иваныч перевел дух.
Савва сидел неестественно прямо, глядя невидящим взглядом в темное окно. Его лицо снова стало непроницаемым. Но Карл Иваныч понимал чего ему стоит это спокойствие и что оно означает. Сердце учителя сжалось. Но показать ему жалость, значит погубить его окончательно.