Безжалостный епископ (ЛП)
— Тея, — кричит она.
У меня пересохло во рту, и я крепче сжимаю поводок Константина. Он копошится у моих ног, беспокойный от напряжения, исходящего от меня. Она сейчас шутит? Не обращая на нее внимания, я снова бросаю взгляд на Коннора.
— Ты очень груб.
Он моргает, раздвигая губы, как будто я его удивила. Может быть, он ожидал, что я прокляну его или дам пощечину, как это делают другие девочки в нашей школе. Громкие, уверенные в себе девушки. Но я не такая. Я повышаю голос, только если нет другого выбора. Заставив его врасплох, я высказала ему еще одну часть своего мнения.
— Нет ничего плохого в том, как я одеваюсь, будь то мешок из— под картошки, мой любимый свитер или вот это. — Я сжимаю в кулак подол своей рубашки, обнажая крошечную полоску кожи. Коннор производит на меня небольшое впечатление, держась дольше, чем я ожидала, но через несколько ударов его взгляд опускается на мой живот. — И кроме всего прочего, я одеваюсь для себя, а не для тебя или кого— то еще. Тебе не нравятся мои свитера? Жесть. Так что можешь оставить меня в покое и продолжать меня игнорировать.
Я не повышаю голос, он даже немного дрожит в конце. Гордость пылает в моей груди, и я довольна собой за то, что отстояла свою позицию и отчитала этого придурка.
Эта храбрость росла с тех пор, как я впервые написала Уайетту, потому что мне не нужно жить в страхе, пряча себя. Раньше у меня никогда бы не хватило смелости противостоять Коннору. Говорить о своих чувствах — это дает мне силы, одновременно новые и непривычные.
Это ощущение проходит недолго, когда рядом со мной появляется мама. Мои глаза расширяются, когда она нетерпеливо машет мне рукой.
— Тея, внутрь, сейчас же. — Мама сердится, когда я не сразу же начинаю двигаться. Она ведет себя так, будто Коннор болен заразной болезнью, так неловко она себя ведет. Моя жизнь и так была нелегкой, когда он дразнил меня, без того, чтобы она не превратилась в маму-психопатку. — Не могу поверить, что ты вышла на улицу, как… — Она прервала себя с расстроенным звуком. — Пойдем.
Я вырываю руку из ее хватки, когда она пытается взять меня за запястье. — В чем дело? Я иду, хорошо? Мы с Коннором ходим в школу вместе и просто поздоровались, когда я возвращалась с прогулки.
Ее яркое выражение лица говорит само за себя. Боже, да что с ней такое? Неужели она не понимает, насколько ненормальной она выглядит, таща свою взрослую дочь в дом, подальше от парня? Ее губы кривятся, и она бросает на Коннора ядовитый взгляд.
— Держись подальше от этого парня, Тея. Я не хочу, чтобы ты с ним разговаривала.
Коннор наблюдает за всем этим со скучающим выражением лица, заправив пальцы в бока своих баскетбольных шорт. Он встречает неприязненный взгляд мамы с высокомерной ухмылкой, словно точно знает, как сильно он ее бесит.
— Увидимся позже, соседка, — говорит Коннор, полуприкрыв глаза и смотря на меня.
Есть что-то в том, как он это говорит, что заставляет мою кожу покрываться рябью от жара и холода.
Мама отпускает стервозный смешок и подталкивает меня к дому, а Константин следует за ней. Как только мы переступаем порог, она набрасывается на меня, говоря то, что она отказалась произнести в присутствии нашего соседа.
— Как ты могла выйти на улицу в такой одежде? — Она отрывистыми движениями вскидывает руку, указывая на мой топ.
Моя вспышка гнева нарастает. Я сохраняла спокойствие с Коннором, но мама выводит меня из себя. Она никогда не слушает меня, когда я молчу. Споря с ней, мне ничего не остается, как повышать голос, иначе она меня не услышит.
— Нет ничего плохого в том, что на мне надето, мама! — Я отстегиваю Константина, и он рысью бежит на кухню, звук его воды проникает в сводчатую прихожую, где мы с мамой стоим лицом к лицу друг с другом. — Это тренировочная одежда, и в ней было жарко.
— Тея! — Ее разочарованный возглас преследует меня, когда я иду на кухню, выбирая ингредиенты и доставая миски для смешивания. К черту мороженое, мне нужно заткнуть свой бушующий разум. — Мне все равно, как жарко на улице, парни увидят, что ты так одета, и подумают, что ты рекламируешь, что ты рада их ухаживаниям!
Если бы папа не ездил так часто по работе, возможно, мы бы не всегда вцеплялись друг другу в глотки. Но его здесь нет, чтобы создать буфер, он сейчас в отъезде на очередной региональной конференции и я одна против нее.
— Ты слышишь себя, мама? — Я налетаю на нее, хлопая венчиком по белой столешнице. Мама вздрагивает. Я сама чуть не подпрыгиваю. Быть настолько конфронтационной — не мой стиль. Вспышка возмущения горячо и быстро сгорела от того, что она сказала, и я просто действовала. — Сейчас не темные века. Никто не будет волноваться из-за того, что я хожу в леггинсах.
— Они будут, если ты одета только наполовину! У тебя бретельки лифчика…
— Мам, помоги мне, если ты сейчас скажешь что-то о том, что мой спортивный лифчик виден, я сорвусь. — Мне кажется, что я даже дышать не могу, когда она меня душит. Константин садится у моих ног, прислонившись и я возвращаюсь к своим принадлежностям для выпечки, осматривая то, что схватила по инстинкту, продолжая разглагольствовать, становясь на дыбы, когда я прорвала плотину. — Кроме того, парням нужно научиться контролировать себя, чтобы мне не приходилось выставлять себя на показ и испытывать дискомфорт на жаре, чтобы отвести от себя их взгляды. И почему я живу в страхе, что парень посмотрит на меня? Почему это так плохо? Это человеческая природа!
Как только это прозвучало, до меня дошло, что это слова Коннора.
Перейдя на другую сторону кухни, мама шипит на меня: — Они неуправляемы. Никто из них не знает, как себя вести.
— Серьезно! — Я вскидываю руки вверх в разочаровании. С ней невозможно разговаривать, когда она заводит такие темы. Она такая отсталая. — Это такая сексистская идея, что я должна измениться и быть той, кто защищает себя, и что все мальчики — это животные с членом за мозгами, которыми движут их импульсы. Это нелепый аргумент, мама, и это полная чушь.
Ее глаза выпучиваются, она несколько раз открывает и закрывает рот, ища какой-то способ ответить на мой призыв. Не могу решить, что ее больше злит — то, что я сказала член, или то, что я с ней не согласна. Я стою на своем, положив руки на прилавок, вооружившись для стойкости своими принадлежностями для выпечки. Твердый вес Константина, прижатого к моей ноге, тоже помогает.
Когда она становится пурпурного оттенка, она бросает все, что собиралась сказать, и выбегает из комнаты, оставляя нас с Константином наедине.
— Что ж, — говорю я, глядя на пухлого ротвейлера у моих ног. — Давай печь.
Через несколько минут я погружаюсь в методичный процесс, который успокаивает мой разум и снимает стресс.
***Выпечка вишневых пирожков с нуля помогла мне успокоиться, но я все еще раздражена на маму после того, как закончила домашнее задание в своей комнате. Уголки моего рта приподнимаются, когда я кручу ручку между пальцами, сидя со скрещенными ногами на своей кровати. Как бы я ни была раздражена, я чертовски горжусь собой за то, что не только противостояла маме, но и отчитала Коннора.
Я чувствовала себя хорошо.
На эти несколько минут я воплотила в себе все, к чему стремлюсь на фотографиях из моей секретной папки, и в кои-то веки я ничем не жертвовала ради этого. Обычно, когда я пытаюсь стать девушкой из секретной папки, я подражаю другим женщинам, которые заставили меня остановиться и ахнуть, потому что у них есть этот фактор.
Так было с раннего подросткового возраста, когда меня бомбардировали образами неуловимой идеи идеальной женщины — как будто кто-то может соответствовать фальшивым идеалам, представленным нам. Женщины и так прекрасны такими, какие они есть. Но мне все еще трудно признать это самой, даже если я могу давать такие советы своим подругам.
Эти старые раны упрямы, они зарубцевались, но так и не зажили до конца.