Чекисты Рассказывают...
— Как эта песня называется?
— «Заря».
— А-а-а! «Заря»! Я кое-что слышал о ней. Как-то в одной компании профессор рассказывал про ту песню. Она, кажется, стала гимном клуба «Заря».
— Коля, прости меня, но ты какую-то ахинею несешь. Что за клуб?
Самый настоящий клуб. Автор песни и еще девять молодых балбесов из других институтов решили создать клуб «Заря». Со своим уставом. Главное в этом уставе: «Наше кредо — свобода мнений и вкусов». Фокусники слова… Жонглеры… Между прочим, эти «борцы за свободу мнений» выпустили рукописный журнал, в котором есть вирши, принадлежащие автору «Зари». Я слышал твой разговор с Владиком о маме и колхозах. Так вот, Мариночка, в тех виршах коллективизация поэтическими образами дана в сравнении с реформой 1861 года…
— Ты разговариваешь со мной, как с глупой девчонкой… Речь шла о музыке, о легком жанре, о праве молодежи на свои песни, а ты привел ни к селу ни к городу какой-то клуб, коллективизацию. Меньше всего я ожидала этого от литератора Бахарева.
— Ты не сердись. И клуб и коллективизация — все это и к селу и к городу. Началось с туристской пошловатой песенки, а кончилось виршами против Советской власти…
— Мой собеседник не отдает себе отчета в том, что он говорит.
— Отдаю… Ты, Мариночка, ш то чтобы уж совсем невежественна в некоторых вопросах нашего бытия, но, как говорится, не совсем, что ли, разбираешься в сложных деталях архимудрой социальной науки. Между прочим, Чайковский писал, что ни музыка, ни литература, ни какое бы то ни было искусство в настоящем смысле этого слова не существуют просто для забавы. Они отвечают куда более серьезным потребностям человеческого общества. Гендель мечтал о том, чтобы его музыка делала людей лучше. Но это так, к слову. Мы отвлеклись от истории с песней «Заря», точнее — от продолжения этой истории… Так вот, этот самый клуб молодых свободо- любов…
— Я впервые слышу о нем. Неужели все так было?
— У меня нет оснований не верить рассказу профессора. Солидный дядя… Девяносто килограммов, — и он улыбнулся, вспомнив Птицына, в свое время беседовавшего со взбалмошными юнцами из несоютоявшегося клуба «Заря».
Ну и прохвост, — в сердцах воскликнула Марина.
— Кто, профессор?
— Да нет же, автор «Зари». И вообще вся эта гоп-компания.
Бахарев мысленно отметил, что первая «разведка боем», пожалуй, дала кое-какие результаты.
Птицын получил одновременно несколько сообщений оперативных работников, действовавших под его началом в группе «Доб-1». Ни одно из этих сообщений не привлекло внимания полковника — ничего нового к тому, что уже известно. Есть детали, подтверждающие и без того бесспорные выводы.
И вдруг — черепашка вылезает из-под панциря!
… Она долго прогуливалась в Архангельском, свернула на уединенную зет-аллею — так она обозначалась в деле «Доб-1», села на скамейку под ивой, оглянулась и, убедившись, что кругом безлюдно, стала прилаживать контейнер: видимо, Зильбер лучшей скамейки так и не нашел.
Доставленная Птицыну фотография девушки и фотокопия шифровки, которую она положила в контейнер, не оставляли сомнений: Ольга!
С ключом к шифру пришлось основательно повозиться. И все же ключ удалось найти. Записка предназначалась Зильберу — девушка явно побаивалась личных встреч.
Разведчица сообщала, что в воскресенье Марина и Бахарев отправляются на ВДНХ. Там же, вероятно, они будут обедать в одном из ресторанов. Ольга в понедельник снова приедет в Архангельское, чтобы получить инструкции Зильбера после его встречи с Бахаревым на ВДНХ. Желательно уточнить: следует ли собранные ею и хранимые в разных местах материалы передать шефу через Зильбера или ждать ближайших зимних каникул, когда она сама поедет домой. Лично она считает более надежным второй вариант.
… С наступлением сумерек на той же аллее появился элегантно одетый толстяк. Раза два он неторопливо прошелся по аллее, а потом сел отдохнуть на скамью под ивой. Операцию изъятия контейнера он провел ловко и незаметно, так по крайней мере ему казалось…
К вечеру Птицын получил лаконичное сообщение: улица, номер дома и квартиры, куда толстяк проследовал из Архангельского. Хозяйка этой квартиры — Н. В. Ваку- лова. А через час пришло еще одно сообщение: более года назад по ходатайству одного из ученых Надежда Васильевна Вакулова была направлена на работу в научно- техническую библиотеку подмосковного филиала научного института. Покойный муж ее был научным сотрудником этого института.
Птицын тут же пошел к генералу. Надо было решать — арестовать Косого или повременить?
— Не будем спешить, Александр Порфирьевич. Арестовать Косого — значит подать Зильберу сигнал: «Спасайся, провалились!» Подождем… Согласны?
— Я того же мнения. Никуда он от нас не уйдет. Вот только с Вакуловой как быть. Она ведь черт те что натворить может…
— И все же подождем. Есть в этом резон.
Между тем турист продолжал атаковать Марину. Сегодня после обеда она виделась с Зильбером в Сокольниках, в парке.
В пять часов в кабинете Бахарева раздался телефонный звонок.
— Слушаю. Где вы находитесь? Вас понял. Будет сделано. Постараюсь.
Звонил Птицын из Сокольников.
О характере разговора Зильбера и Марины можно было догадываться лишь по выражению их лиц — невозмутимо спокойное, несколько ироническое у Зильбера, злое, испуганное, полное негодования — у Марины. Беседа длилась около получаса. Только что Марина ушла из парка. Бахарев обязательно должен повидать ее сегодня.
В пять тридцать Николай позвонил Марине. Дома он не застал ее. К телефону подошла мама, она была очень взволнована.
— Не знаю, что и думать, Марина снова в каком-то страшном трансе. Звонил ей все тот же бархатный голос. Спрашиваю Марину: «Кто это?» Отвечает раздраженно: «Знакомый». Тут же собралась и ушла. Недавно звонила и сказала, что работает в библиотеке. Обещала к восьми вернуться.
Поздно вечером Николай позвонил Александру Пор- фирьевичу домой. Позвонил только для того, чтобы сообщить: «Виделся. Разговор был недолгий. Она снова в состоянии нервного потрясения. Подробности при встрече».
Около девяти вечера Бахарев перехватил Марину на пути к дому и предложил погулять в ближайшем сквере. Стоял темный ненастный ноябрьский вечер. Шуршали опавшими листьями безлюдные аллеи. Но и тусклого света было достаточно, чтобы заметить бледность Марины. Такой она была и в тот вечер, когда он навестил ее после болезни. Теперь во взгляде мелькала тревога, желание что-то рассказать и боязнь не проговориться. И видно, как трудно дается ей это молчание. Попытки завести разговор не увенчались успехом.
— Мы так и будем молчать весь вечер? — спросил Бахарев.
Если это тебе неприятно, мы можем разойтись по домам, — ощетинилась она.
И широким шагом направилась к выходу из сквера. Бахарев догнал ее, взял за руку.
— Не надо, Марина. Не сердись. Да будет вам известно, сударыня, что даже классическая школа Цицеронов признает право на существование такой разновидности красноречия, как. молчание. Вот я и пытаюсь «услышать» твое мнение. И «слышится» мне, как что-то невыносимо тяжкое легло на хрупкие плечи сударыни и сбросить это тяжкое не хватает у нее силы воли. Не так ли? Или у меня плохой «слух»?
— Ты о чем?
— О том, что на твоем хмуром челе начертано. Я ошибся?
Она ничего не ответила, подняла воротник пальто, взяла Бахарева под руку, и вот так, снова молча, они шагали по укрытому золотом осени асфальту. Вдруг она резко повернулась к Бахареву и сказала:
— Ты как-то похвалил меня, сказал, что я сильная. Это неправда, неправда. Безвольное существо, испугалась шантажа какого-то негодяя…
— Ничего не поникаю, Марина. Объясни, пожалуйста, что случилось?
Страх, смятение метнулись в ее глазах, она вдруг сникла, сгорбилась и, не поднимая головы, прошептала:
— Так, просто так. Разыгравшиеся нервы. Пустое все это. Пошли домой. Уже поздно…
Они направились к дому. Больше он не услышал от нее ни слова. Уже прощаясь, Бахарев напомнил о ВДНХ.