Кухонный бог и его жена

Я рывком разодрала бумагу пополам. Нет уж! Он прожил все это время из-за своего черного сердца. А ослабело сердце сейчас у меня. Я сидела на диване, плакала и кричала, отчаянно жалея, что меня не было возле его смертного одра, жалея, что его уже нет. Потому что я не смогу наклониться над ним, раскрыть ему пальцами веки и позвать его по имени. Не смогу сказать ему, что вернулась, чтобы он взглянул мне в глаза и увидел мое сердце. Чтобы плюнуть ему в лицо!
Только посмотрите, что он устроил, умерев! Даже мертвым он не дает мне покоя. А Хелен говорит: «Какая разница?» Что она собирается сказать своим детям? Как много она собирается им открыть?
Нет, конечно, я могу сама признаться своим детям, что до их отца была замужем за другим человеком. И что я ошиблась, выйдя за него, и мне это дорого обошлось. А теперь он мертв. Я могу сказать, что в этом браке у меня тоже были дети, но я их потеряла. Большая трагедия, но случилась она давно, тогда шла война. Я даже могу объяснить, что для того, чтобы попасть в эту страну, я притворилась, что замужем за их отцом. Мне пришлось пойти на этот шаг: коммунисты захватывали власть. Хелен пришлось солгать, чтобы меня прикрыть, а позже я солгала ради нее.
Представляю себе лицо Перл, которая и так смотрит на меня с опаской. Тогда я начну говорить, что нет, все не так плохо, как она могла подумать. «Я действительно вышла замуж за твоего отца — как только мы сюда приехали. А потом родились вы. Сначала ты, в тысяча девятьсот пятидесятом, а потом Сэмюэль, в пятьдесят втором. И мы бы так и жили-поживали, добра наживали, как в сказках, если бы ваш отец не умер».
Но даже если бы я так сказала, Перл бы всё поняла. Она догадалась бы, что я многого недоговариваю. Она увидела бы это по моим темным глазам, замершим рукам, дрожащему голосу. И промолчала бы, но поняла все, о чем я умалчиваю. Не лживые объяснения, а чистую правду.
А потом моя дочь раскусила бы самую страшную ложь, о которой не знает даже Хелен и не знал Джимми. Я сама старалась о ней забыть целых сорок лет. О том, что этот страшный человек, Вэнь Фу, и есть родной отец Перл.
Я пыталась представить себе, как расскажу все дочери, но всякий раз слышала ее голос, полный боли: «Я так и знала. Ты всегда больше любила Сэмюэля». Она никогда мне не поверит.
Но, может быть, я скажу ей: «Это неправда. Больше всего я любила именно тебя, больше, чем Сэмюэля и детей, которые родились до тебя. Я любила тебя, но ты не замечала этой любви, и, возможно, ты мне не поверишь. Но я знаю, что это правда, потому что так чувствует мое сердце. Ты причиняла мне боли больше, чем все остальные, и, наверное, я обошлась с тобой так же».
Я позвоню ей, как бы далеко она ни была, сколько бы это ни стоило. И начну так: «Я должна тебе кое-что сказать, и это не может ждать». А потом заговорю не о том, что именно произошло, а о том, почему это случилось и почему не могло сложиться никак иначе.
  
5. ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ МЕЛОЧЕЙ
 
Первым делом я сказала дочери, что боль в груди, сославшись на которую я срочно позвала ее к себе, прошла.
Но обеспокоенное выражение не исчезло с ее лица.
— Может, нам все-таки стоит показать тебя доктору? Так, на всякий случай, для пущей уверенности?
— Я и так уверена, — возразила я. — Сейчас мне лучше. И не придется платить доктору. Снимай пальто.
— Все же думаю, нам надо сходить к врачу.
— Сначала поешь лапши. Видишь, что я приготовила? Такой же суп, который ты ела в детстве, там много маринованной репы и чуть-чуть свинины, просто ради вкуса. Когда было холодно, ты ела его с большим удовольствием! — Я надеялась, что она вспомнит, как хорошо ей становилось после моего супа.
Перл сняла пальто. И села за стол.
— Расскажи, какая именно это была боль? — спросила она, уже отправляя в рот первую ложку.
— Не горячо?
— Нет.
— Не холодный?
— Нет, все в порядке. Честное слово.
Я налила ей еще супа и стала смотреть, как она его ест. А потом принялась рассказывать.
Я чувствовала эту боль много лет. Она приходит, когда держишь все в себе и ждешь, пока не становится слишком поздно. Мне кажется, я унаследовала это чувство, эту боль от матери. Она оставила меня, не успев объяснить почему. Думаю, хотела, но в последний момент просто не смогла. И, знаешь, я до сих пор жду ее возвращения и объяснений, почему все случилось именно так.
 
Я никогда не рассказывала тебе о моей матери? О том, что она бросила меня? Ох, это потому, что я и сама не хотела в это верить. Так что, может, поэтому я вообще не говорила тебе о ней.
Конечно, это не значит, что я о ней не думала. Я ее очень любила. Долгие годы хранила ее волосы, целых три фута, свернутыми, в отдельной жестяной коробочке. Я хранила их все это время, мечтая подарить ей, когда она вернется. Даже потом, когда я поверила, что ее нет в живых, я все равно их хранила, думая, что однажды смогу разыскать ее тело и воссоединить ее прах и эти пряди. Чтобы она в ином мире могла распустить волосы и обрести свободу.
Именно такой я запомнила ее: сидящей в своей комнате и распускающей волосы. Она позволяла мне их трогать.
Что еще сказать? Конечно, я плохо ее помню. Мне было всего шесть дет, когда она исчезла. Но некоторые моменты мне запомнились очень четко: тяжесть прядей, уверенность руки, когда она держала меня, то, как она чистила яблоко одним длинным завитком, который падал мне в ладонь желтой змейкой. Помнишь? Я научилась этому у нее, чтобы потом точно так же чистить яблоки для тебя.
Все остальные воспоминания о ней у меня спутаны. Однажды, уже после ее исчезновения, я увидела картину, на которой она была изображена. Ее рот на той картине казался мне незнакомым: слишком жесткий, с поджатыми губами. А глаза потерянные и грустные. В той нарисованной женщине я не узнала свою мать, но мне очень хотелось поверить, что это именно она, потому что больше у меня от нее ничего не осталось.
Я держала портрет на коленях, вглядываясь в ее лицо, но как бы я его ни наклоняла, глаза никогда не смотрели на меня, всегда в сторону. И нельзя было понять, о чем она думала, а догадаться сама я не могла. Чем были заняты ее мысли до и после написания портрета? Я не могла у нее спросить, как и задать вопросы, накопившиеся у меня за это время. Почему она так сердито разговаривала с моим отцом, но продолжала широко улыбаться? Почему по ночам ругалась с зеркалом, словно принимала свое отражение за кого-то другого? Почему сказала, что больше не может носить меня на руках и что мне придется научиться ходить самостоятельно?
Однажды, через несколько лет после ее исчезновения, когда мне было около десяти, я, рассматривая портрет, заметила на маминой щеке небольшое пятнышко плесени. Оно постепенно росло. Я взяла мягкую тряпицу, смочила ее водой и вымыла эту часть изображения, но щека стала лишь темнее. Тогда я стала мыть с нажимом и нечаянно стерла половину лица! Когда я это заметила, то плакала так, словно своими руками убила маму. После этого я не могла смотреть на картину без ощущения огромной потери. Потому теперь у меня нет даже портрета моей матери.
Все эти годы я пыталась вспомнить ее лицо, слова, которые она мне говорила, всё, что мы делали вместе с ней. Я помню ее тысячью разных способов — так говорят китайцы: йи ван, тысяча мелочей. Это, конечно, преувеличение, но я думаю о матери вот уже семьдесят лет, поэтому в моей памяти вполне могли собраться даже десять тысяч мелочей. Только ее образ наверняка изменился тоже в тысяче мелочей, менялся с каждым моим воспоминанием, так что я уже им не доверяю.
Это так грустно! Очень грустно терять того, кого любишь, потому что память о нем постоянно меняется. И со временем уже начинаешь задумываться: тот ли это человек? Ты не знаешь, что именно потерял, потому что память вместе с воображением создают тысячу мелочей, и ты постепенно перестаешь различать, где правда, а где ложь.
Но кое-что я помню отчетливо. Например, почему у меня такие ноги. Видишь, какие они тонкие? Никаких мышц на икрах. Мама носила меня на руках, даже когда мне исполнилось шесть, вот как она меня баловала. Я отказывалась пройти сама даже десять шагов. И не потому, что болела или была слабой. Мне всегда хотелось видеть мир с высоты ее роста, как видит его она. Вот почему я не слишком много помню о тех днях, когда мы жили в роскошном шанхайском доме. Ни этого дома, ни людей, его населяющих, я не знала так, как ребенок, который ходит повсюду собст-венными ногами, обследуя угол за углом. Вспоминая то время, я вижу только комнату матери, которую делила с ней, и длинную лестницу, ведущую к прихожей с. полом, отделанным узорчатым камнем.