Ангатир (СИ)

Сложнее всего было в такую пору с пропитанием. Ярмарка по весне становилась бедна на заготовки — все пожрано за снежную пору. Сушеных грибов не сыскать у последнего жадины. Ягода тоже еще не народилась, даже клюква, кою дергали из-под снега, и та кончалась. Зато всегда можно было купить али продать козьего молока, шерсти овечьей, да кузнечного ремесла орудий. Этого даром было в избытке, но качество, тоже сказать, хоть куда. Потому за сим добром к вятичам и приезжали соседи. Каждый, кто ведет хозяйство знал, будет у тебя добрый серп, да соха, сам останешься здоровее после поля. А коль и топор у тебя справный, то руки меньше мозолей за зиму насчитают, покуда дрова, стал быть, наколешь.
Гулкий шум толпы снова наполнили песни, гиканье, смех резвившихся от души селян. Они радовались небу и солнцу, весне и первым обжигающим лучам милосердного солнца. Еще одна зима пережита, еще одно лихо позади, будь оно не ладно. Веселье стояло, хоть землянку не запирай. Селяне резвились аки безумцы, пританцовывая и то и дело подвывая.
Меж толпы продирался один сгорбленный старец. Голова замотана в широченный плащ, такой, что и руки, и ноги скрывает. Несмотря на то, что был сгорблен едва ль не напополам, дед вышагивал без посоха, двигаясь статно, твердо, не опираясь. Странный тип, честно сказать. Он очень осторожно озирался, едва поводя головой по прилавкам, словно боялся шелохнуть капюшон. Порой он останавливался, приближаясь к иному торговцу, что-то тихо шепча.
— Есть ли у вас чудные люды на продажу? Нет? А коли знаешь, есть у кого чудные люды?
На старика посматривали с недоумением, но токмо махали руками. Ишь ты, запросил, старый поганец! Чудных людов ему подавай! Да где ж такое чудо взять-то?
Правду сказать, Куштунь порой имел невольников на продажу. Но токмо и опосля похода, али заарканив охотничков чужих, али лихой люд заловив во время торгового походу. А просил старый дуралей такое, что к любому двору, хоть ты староста, хоть каган, пригодилося б.
Чудные люды редкие гости не токмо в Куштуне, значится, а вообще в любом добром селении. Потому как, знает каждый, ихние опасливые замашки. Род чуди до золота и каменьев самоцветных самый лучший охотник. За добрую версту они чуют под землей сокровища несметные. Да токмо не достают же наружу, паскудцы окаянные, а супротив того — прячут! А на кой, значится, под земь прятать то, что хорошему человеку послужить службой до живота сытого может? Поскудники, сталбыть, заразы непуганные, жаднины мерзотные, да засранцы!
Меж тем, старик в плаще топтался, топтался, да продирался дальше, на силу уворачиваясь от бесшабашной пляски, да рева соловеющих молодцев. В какой-то момент, он задержался у одного торговца, перекинувшись парой фраз. Снова оставшись не удел, старче было собирался пойти дальше, да наткнулся на дитятко, в толпе заплутавшее.
Девчушка годиков пяти, хихикая и визжа от восторга, бежала, ныряя меж пляшущих и судачащих селян. Налетев на деда, она подняла веснушчатые щечки вверх, являя милые и озорные глазки. Собираясь извиниться, девчушка раскрыла рот, уставившись под капюшон деда, да так и замерла, не в силах что-то сказать. Мгновение спустя, она истошно завизжала, трясясь аки хворая. Люд стал оглядываться. Дитятко не переставая вопило, тыча крохотным пальчиком перед собой.
— Лихо! Лихо! Лихо белоглазое! — визжала побледневшая от ужаса девочка.
Старик, остолбеневший от неожиданности, было попытался скрыться, но его тотчас похватали за руки. Оказавшийся ближе всех дюжий детина, сын кузнеца, схватил деда за голову, сбрасывая капюшон.
Ярмарку накрыла мертвенная тишина, коей не суждено было долго таковой оставаться.
— Чудь! Чудь белоглазая! — кричали отовсюду всполошённые бабоньки.
— Чудь белоглазая! Шаман за стенами! Бей проклятого! — вторили им другие голоса.
Глазам изумленных и перепуганных селян предстало мертвецки бледное лицо достаточно молодого мужчины. Впалые щеки, заостренный подбородок, тонкие губы, синие, как у утопленника. Голова вытянута кверху, да так, что затылок над лбом на добрые пол-аршина выше, стал быть. Широко посаженные, слегка сощуренные от яркого дневного цвета глаза были страшнее всего. Они казались белее молока. Но не бельмо в каждом глазу у чуди того зияло. Не имели иного цвета, как белый снег, те глаза. Токмо темные черточки вертикальных зрачков, как у рыси лесной.
 
Каждый, кто жить охоч, да наставления старших разумеет, знает, коли чудь с синими глазами, то это охотник али воин. Но закляни тебя мать земля родная повстречать чудь белоглазую! То шаман ихний. Самый страшный. И сильный. Один такой телегу хвать, да подымит и метнет, аки пушинку. А коли плюнет, иль чихнет — спалит деревню, токмо и знали.
Поняв, что нет боле резона себя скрывать, чудь выпрямился, разгибая согнутую все это время спину. Даже богатыри, знавшиеся в селении самыми завидными женихами тута и присвистнули. Разогнулся чудь, встал аки шест. Самый дюжий мужик ему по грудь стал тотчас.
Началась паника. Кто-то кричал, иные звали на помощь, а чудь стоял, не глядя даже по сторонам. Замер, аки истукан, не шелохнется, только ветер развивал пепельные седые волосы его.
Свист залихватский пронзил гомон перепуганного люда. Мелькнула петля, аркан на шее чуди тотчас сжался. Тот стоит, не шелохнется.
Вжик! Второй аркан на голову чуди прилетел. Третий! Четвертый! Натянули мужики веревки, повязывая их на столбы. Стоит не шелохнется чудь белоглазая.
Воевода Драгомир не заставил себя ждать. При мече и щите, он вышел супротив чуди. Встал напротив и спокойно сказал:
— На крышах лучники. Будешь дурить, в миг умертвят. Зачем пожаловал? Девицу снасильничать хотел, али дитятко выкрасть?
Чудь ответил, да так, что те, кто не перетрухал токмо от вида его одного, теперь уж точно штаны намочили. Его голос был похож на скрип древесного волокна. Тягучий, мощный, бесстрастный.
— Я испрашивал ваш люд, есть ли у кого чудные люди на продажу.
— Тебе пошто своих покупать? Не дури мне, лихо! Отвечай, зачем пожаловал?
Чудь тяжело вздохнул, все также не замечая четырех арканов на шее. Он поднял на воеводу слезящиеся от солнца глаза, изучая. Чудь, коли кто не разумеет, обитает под землей, да в чащах лесов. Иные говорят, что чудь и не люд живой вовсе, а нечисть болотная, потому, как света Ярило боится, окаянный. Но этот стоял под лучами солнца, хоть бы хны, только хлопал глазами.
— Я ищу чудь мою родную. Лихие люди сокрали. У вас есть чудные люди? Коли нет, говори мне, у кого есть.
Воевода не ответил, потому как ответили за него дружинники, чудь атаковавшие. Налетели они на него и давай дубасить. Ни один не при мече, али топоре. Все лупили дубинами. Смекнул староста, поодаль в толпе прятавшийся, удалась ярмарка — чудьского шамана изловил. Теперь пойдет дело в селении, ох и пойдет, мать честная! Только дурень последний не знает, что чудь каменья, сребро, да злато за версту чует.
«Сослужит мне чудь белоглазая, коли жить захочет», — подумал староста, команду своим ратникам отдавая. — «Стану я богаче кагана, с таким цепным псом».
То, что происходило потом, сложно назвать веселой ярморочной традицией. Лупили чудь едва ль не до самого заката, силу из него выбивая. Без жалости лупили, без вины виноватого.
Сложно сказать, что такого страху на селян, на воеводу, да на старосту нагнало. Повстречать чудь считалось добрым знаком, заговорить с чудью — удачей, кою и не сыскать каждому. Да токмо какого ж это изловить себе чудь на службу? Несметные богатства сулит чудь ручная. Какой муж устоит супротив такой возможности?
Ослабшего и избитого мужчину связали по рукам и ногам. Не пошевелиться, не вздохнуть, лежи, да в небо пялься. Пока его дубасили, плотник с кузнецом работали, что называется рук своих не покладая. Клетку, стал быть, соорудили, добрую, что просто так не вскроешь. Да, что там, руки не просунешь наружу, так ладно жерди одна к одной прижаты. Клеть ту над землей на двух столбах подняли аж на целых три аршина. То бабка Бажена старосте подсказала.