Жареный плантан

— Ополосни лицо, прежде чем выходить, — посоветовала я.
— Ага, ладно.
Я кивнула и пошла к двери. Возможно, раньше она окликнула бы меня и потребовала держать рот на замке и не болтать об увиденном. Возможно, раньше я пропустила бы ее приказ мимо ушей. Но ни одна из нас не произнесла больше ни слова, пока я шла к дверям, чтобы вернуться в столовую. Мы обе знали: теперь между нами все будет по-другому и завтра я снова присоединюсь к своей компании, но об этом дне мы ни разу не заикнемся.
 Угорелая Кошка 
Мама предпочитает приезжать на рождественский обед к бабушке либо очень рано, либо очень поздно — прежде чем соберется вся семья или уж после того, как основная толпа гостей разойдется. Мама посещает дом бабушки единственный раз в году; они избегают друг друга и разговаривают, только когда приходит время обмениваться подарками. Сегодня она решила приехать пораньше, и мы старательно вытираем на крыльце ноги о коврик с надписью «Иисус видит тебя». Мама заглядывает в свою потрескавшуюся сумку, проверяя, не забыла ли подарок — черные кожаные перчатки, немного старомодные. Убедившись, что презент на месте, она нажимает на дверной звонок. Рука у нее слегка дрожит. Если она догадается, что я это заметила, то воздвигнет между нами невидимую стену, которую придется ломать весь вечер, а потому, пока мы ждем, я потираю руки и оглядываю окрестности.
Летом раскидистые зеленые клены защищают улицу от солнца, но сегодня их голые ветви укрыты снегом. Бабушка натянула под крышей своего коттеджа гирлянду из белых фонариков и повесила под окошком на двери венок с колокольчиками. На лужайке даже стоит рождественский вертеп. Все это выглядит очень живописно, как на почтовой открытке, но едва распахивается дверь, спазм в животе возвращает меня к действительности.
Несмотря на мамины ухищрения, мы не единственные гости в доме. Две бабушкины подруги из религиозной общины при баптистской церкви, сестра Ида и сестра Бернис, решили завернуть сюда, прежде чего тащиться через сугробы на полуночную службу. Мы с мамой останемся на час, съедим предложенное угощение и уйдем. Мы всегда так делаем. Каждое Рождество бабушка отрезает нам по куску индейки, приготовленной для праздничного стола. Она умеет отделить пару кусочков так мастерски, что тушка выглядит нетронутой, когда бабушка после семейной молитвы торжественно вносит главное блюдо и делает церемониальный первый надрез. Но сегодня маму, похоже, совсем не интересует трапеза. В этом году она даже обошлась без обычной предварительной нотации: мол, мы обязаны отдать дань уважения бабушке, но засиживаться ни к чему, — только велела мне быть вежливой.
— Не набрасывайся на еду, — предупредила она. — Мы гости в этом доме.
— Но ведь раньше мы здесь жили.
— Когда ты была маленькой, — парировала мама недовольным тоном, словно я задела больное место. — И вообще, при чем тут это, Кара? А? Скажи мне.
— Ни при чем, — пробормотала я.
— Так вот, поскольку мы здесь гости, то вымой после себя тарелку, а не бросай ее в раковину.
— Но бабушка ведь…
— Я знаю, что она все равно перемоет посуду, Кара. И протрет стол, едва ты доешь, и опрыскает нашу обувь дезодорантом, как только мы ее снимем. Я все это знаю. Просто послушай меня: не спорь с бабушкой.
Сейчас я сижу за обеденным столом в гостиной, передо мной бамбуковая миска: бабушка поручила мне резать овощи для салата, а на кухонном столе места нет, поскольку там покоится окорок. Справа от меня, на кухне, сестра Бернис помогает ей делать пунш из каркаде, и я уже заранее ощущаю терпкий кисловатый вкус, отчего рот наполняется слюной. Слева от меня, в гостиной, в дальнем углу дивана, сидит мама — это место ближе всего к прихожей и входной двери. Сбежать она вряд ли отважится, но все же предпочитает заранее видеть пути к отступлению.
Бабушка никогда не выключает радио, и у нее постоянно тихо бубнит один и тот же религиозный канал, даже если работает телевизор, поэтому мама берет пульт и делает звук телика погромче: «Детский шампунь „Лореаль“! Больше никаких слез! Каждый день чистые, блестящие волосики! Отличный шампунь! Детский шампунь „Лореаль“ — потому что мы тоже этого достойны!»
 
Мама ерзает на диване, покрытом полиэтиленовой пленкой, чтобы не пачкать обивку. Сегодня ей почему-то никак не найти удобное положение.
В противоположном углу гостиной, около арки, ведущей в ванную и к двум спальням в задней части дома, стоит елка, почти упираясь макушкой в потолок, и сестра Ида расхаживает вокруг нее, восхищаясь пышным убранством. В этом году бабушка особенно расстаралась, украсив елку шарами, бантами и карамельными тросточками. Наверху торчит черный ангел, которого мама подарила бабушке два года назад, поскольку ей надоело каждое Рождество смотреть на традиционного белого ангела. Странно, что при этом елка не выглядит аляповатой, и остается только гадать, каким образом столь пестрые украшения согласуются между собой.
Бабушка снимает крышку с серебристой кастрюли и проверяет готовность риса с зеленым горошком, затем заглядывает в сковородку на соседней конфорке. От запаха жареного плантана в животе у меня бурлит, и бабушка предлагает мне взять блюдце, чтобы положить туда пару кусочков.
— Наша пташка, понимаешь ли, обожает плантан, объясняет она сестре Бернис. — И я всегда рада ее побаловать, хоть блюдо и не рождественское. В прошлом году я возила ее в Хановер на свадьбу своей племянницы — тогда Кара была на Ямайке, кажись, второй раз. В первый раз все было хорошо, но в прошлом году… Боже мой! У нее так животик прихватило, что даже рвало. Есть она могла только плантан, но не хотела кушать стряпню Бреддовой жены, а только если я пожарю.
Бабушка разболталась. Такое за ней водится во время приготовления пищи, и я думаю: понимает ли она, что говорит, или слова сами собой текут у нее изо рта, пока руки порхают над всеми четырьмя конфорками, перемешивают и переворачивают, сыплют специи и убавляют огонь. Это могло бы объяснить, почему она не умеет остановиться и вечно нарушает негласные границы, переходя на крик.
Сестра Ида проводит пальцем по опоясывающей ель гирлянде и, наблюдая, как я пробую жареный плантан, улыбается.
— Элоиз, ты, наверно, ужасно волновалась, — обращается она к маме.
Ида и Бернис, в отличие от моей мамы, говорят на так называемом стандартном английском, и за это Рошель именует их «фу-ты ну-ты», когда мы случайно сталкиваемся с ними на автобусной остановке около «Макдоналдса».
— Ой, так Элоиз не ездила, — отвечает вместо мамы бабушка, махнув рукой. — Она об ту пору… как это называется, Элоиз, держала экзамен? Я уже запамятовала, но она сказала, что дело важное и пропустить никак нельзя.
Катая во рту кусочек плантана, я наблюдаю за маминой реакцией. Лицо у нее напряжено, и я подозреваю, что вечер закончится раньше, чем мы соблюдем традицию. Одно из двух: если мама не захочет устраивать сцену при посторонних, она спешно засобирается домой, а если даст волю гневу, то плюнет на приличия и объявит бабушке, что она и так уже наболтала лишнего сверх меры. Однако пока мама переводит взгляд с сестры Иды на сестру Бернис и вежливо улыбается плотно сжатыми губами.
— Так и есть, — говорит она, явно делая усилие, чтобы сохранять приятный нейтральный тон. — Я очень хотела тоже поехать. Но мне бы не разрешили перенести выпускной экзамен, а без него я не получила бы диплом.
Стиснутые кулаки лежат на коленях, на решительном лице застыло терпеливое выражение. Мне слегка не по себе. Мама явно следует какому-то сценарию, но не озаботилась подсказать мне мои реплики.
— Ах, ничего страшного. — Сестра Бернис открывает холодильник и ставит на верхнюю полку кувшин с каркаде. Меня ненадолго отвлекает ее переливающийся, пастельно-розового цвета парадный наряд для церкви. Тесноватое платье ограничивает движения, поэтому сестра неуклюже извивается, и я, чтобы не захихикать, снова сажусь за обеденный стол, беря с собой блюдечко с плантаном. — Вы скоро обязательно съездите туда втроем. Правда, Кара? Тебе нравится на Ямайке?