Уплывающий сад
Я видел глаза Яро, живые глаза на мертвом лице, видел ненависть в этих глазах.
Он сбросил меня. Я с удивлением подумал — откуда в нем столько сил? Теперь я лежал на ком-то другом, а вокруг не было ни сантиметра свободного пространства, хотя еще недавно здесь помещалось и мое тело. И теперь я пополз к выходу, расталкивая других, — я, у которого не было сил для того, чтобы сдвинуться и на полметра. Словно его удары и пинки, его рука высвободили во мне остатки бунта. Опершись о двери, я выпрямился и встал на ноги.
Ночь была звездной, на земле иней. Деревья стояли тонкие и голые. Я подождал немного, пока легкие привыкнут к обжигающему воздуху, после чего сделал пару шагов и лег на землю.
Спустя несколько месяцев, возвращаясь домой после длительного пребывания в больнице, я остановился в П. Поезд уходил вечером, и я бродил по городу, будучи еще очень слаб, полный тревоги за судьбу моих близких. Передо мной, на расстоянии нескольких шагов, шел человек с едва отросшим ежиком волос. Я обогнал его, не узнав.
Но он громко выкрикнул мое имя, заключил в объятия. Уже отъевшийся, в светлой рубашке, долго не выпускал меня из своих рук. Смеялся. Я видел дырку вместо двух зубов, выбитых надзирателем в каменоломне.
— Братишка! — кричал он. — Мы живы! Ты помнишь мои слова?.. Пойдем в горы, а?
Как это принято у приятелей, он хлопнул меня по плечу. А у меня вдруг перехватило дыхание и потемнело в глазах.
Я снял его руку со своего плеча. Уходя, чувствовал на себе его изумленный взгляд.
Евгения
Заметки к биографии
Eugenia
Zapiski do życiorysu
Пер. С. Равва
Аллея на вершине Замковой горы, плоская, как стол. Над аллеей сплелись зеленые ветви деревьев замкового парка, под деревьями скамейки, пустые в жаркую пору, и только мы вдвоем в этой аллее, любимом месте прогулок жителей местечка, Евгения и я, родители уже скрылись за воротами парка, только мы вдвоем, а внизу, у наших ног, — дома и сады, сонная река и серый неподвижный пруд. Все застыло в зное июльского полдня.
Что это был июль, следует из даты, написанной маминой рукой на обороте фотографии, сделанной двумя часами позже: 15 июля 37. Именно в этот день, когда мы были приглашены к подруге мамы, кроткой пани Мальвине, на чай, Евгения вдруг ни с того ни с сего произнесла странную фразу — сказала, что хотела бы погибнуть в автомобильной катастрофе в прекрасный солнечный день, на извилистой горной дороге, восторгаясь красотой жизни и природы. Доля секунды — машина летит в пропасть — и все. Я посмотрела на нее с изумлением. Мне было тринадцать лет, а ей под сорок, и все наши разговоры крутились, как правило, вокруг обычных повседневных проблем: школа, книжки, подружки. Впрочем, и возможность поговорить-то выпадала довольно редко, она жила далеко — в угольном бассейне, в двух шагах от немцев, а мы на востоке, в двух шагах от русских, и приезжала раз в год, в отпуск, к старшей из сестер. Спала в столовой на узком диванчике, для нее в самый раз — она была миниатюрной и хрупкой, говорили, что это результат голодных лет Первой мировой войны. О тех временах напоминал и ее искалеченный палец на правой руке, пятый, самый маленький, который стал еще меньше после операции. Он безжизненно свисал, смешной, всегда с аккуратным розовым маникюром. Евгения во всем была такой аккуратной: и в том, как выглядела, и в том, что делала, и наверняка столь же аккуратно стенографировала деловые бумаги на трех языках — она была помощником директора угольного концерна в задымленном онемеченном городе. Позднее я не раз думала, что это окружающий ее немецкий дух воспитал в ней чрезмерную старательность и педантичность. Лицо у нее было круглое с мелкими чертами. Размер обуви 34-й. Вечером она плотно закрывала балконную дверь, боялась лягушек, прыгавших по садовой дорожке. Я смотрела на нее, пораженная неожиданным признанием, высказанным вслух желанием внезапной смерти посреди прекрасного пейзажа, — потрясенная и встревоженная. Мне хотелось что-то сказать, спросить, почему ее преследуют такие мысли, но она не ждала моих слов и будто бы не для меня говорила, шла быстрым шагом на тонких ножках, в платье цвета спелой вишни, которое подарила мне спустя несколько лет и в котором я была, когда меня забрали в рабочий лагерь при лигеншафте[75].
Едва я это написала (как-то само написалось), аллея Замковой горы на несколько секунд исчезла, и вместо нее перед моими глазами возникло картофельное поле в серой осенней мгле, послышались крики украинских охранников… всего на несколько секунд, и вот мы обе уже выбираемся из тумана: Евгения ускоряет шаги и на меня вообще не смотрит, а только на далекий неподвижный пруд, а на ее голове — чуть набок, кокетливо — шапочка, напоминающая птичье гнездо. Доля секунды — машина летит в пропасть — и все. А сегодня я говорю себе: какое мудрое у нее было желание.
Мы миновали ворота парка, и в глубине показался дом пани Мальвины и ее усатого мужа, терраса с сервированным к чаю столом, а перед террасой — родители, приветствующие хозяев и их красивого немолодого сына. Это он нас потом сфотографировал на лужайке под соснами фотоаппаратом с автоспуском, поэтому на снимке он тоже есть. Стоит с сигаретой и искоса поглядывает на Евгению, внимательно и благожелательно. А она отворачивается и смотрит в сторону. Только после войны, рассматривая эту случайно уцелевшую фотографию, я обратила внимание на его доброжелательный взгляд и на то, что она отвернулась, и подумала: может быть, у маминой приятельницы и у нее самой, у моей мамы, имелся какой-то тайный план, какая-то надежда: у одной — сын, немолодой, неженатый, у другой — немолодая, незамужняя сестра…
Через два дня после нашего чаепития Евгения неожиданно уехала. Отъезду предшествовал междугородный телефонный звонок, тоже неожиданный, потому что ей никто никогда не звонил. Она коротко поговорила, после чего объявила нам, что завтра уезжает домой. Мама посмотрела на нее и ничего не сказала. Утром мы поехали на извозчике на вокзал. Сухое лето, запыленные придорожные деревья. Дрожки катят прямиком к развилке за городом и там, где дороги расходятся, сворачивают направо, к станции.
Впереди еще пять лет, и у нас, и у Евгении. Она единственная из всех нас пойдет той самой дорогой, по которой сейчас катят дрожки, только на развилке повернет налево, на полевую дорогу. Там нет ни гор, ни крутых поворотов, пейзаж плоский, степной. Впереди еще пять лет. Поезд подошел пустой, он возвращался с последней, приграничной станции. Евгения в окне — маленькая, одинокая в пустоте коридоров и купе поезда. На прощание она помахала нам рукой с бессильно свисавшим мизинцем.
Под вечер, когда поливали клумбы, соседка Паулина спросила маму:
— А почему твоя Геня замуж не выходит? Такая симпатичная, образованная, на хорошей должности?..
— Наверное, пока не встретила того, с кем бы захотела быть вместе.
А Паулина:
— Годы летят, она уже не так молода…
— У тебя тоже столько тли на розах? Сущее бедствие… — отвечала мама.
* * *
Она уехала летом, а зимой вернулась. Шел тридцать восьмой год. Она возвратилась зимой, хотя панически боялась морозов, а у нас, в двух шагах от русских, ртуть в термометре стремительно падала. И снег, который сгребали перед домом в высокие сугробы, она тоже не любила. И все-таки приехала.
Шел тридцать восьмой год, пятый год Гитлера в Берлине, и уже известно было (конечно, в общих чертах), что готовится. Правда, стоит признать, что тот немец из угольного бассейна, врач по профессии, о существовании которого мы узнали только после войны, тот, окруженный молчанием и тайной немецкий друг Евгении, долго не обращал внимания на требования коричневого времени и лишь в ту суровую зиму неожиданно опомнился. Неожиданно для Евгении, потому что сам, вероятно, обдумывал этот шаг давно. Юлия говорила, что он был старше Евгении, лысоватый, с добродушным лицом и умными глазами. Она судила о нем только по фотографии, а его самого никто не видел, ни она, ни родственники.