В объятьях олигарха
— Леонид Фомич, позвольте…
— Нет, голубчик, не позволю… Напрасно ты затеял со мной в кошки–мышки играть. Ежели хочешь внушить, что был невменяемый и ничего не помнишь, то симулянт из тебя, Витя, никудышный. Лучше бы признался как на духу, так, дескать, и так, не было другого выхода… Ну?!
Выпученные глаза гипнотизировали, под их неумолимым напором я словно погрузился в некую фантасмагорию и уже готов был взять на себя не только вымышленную вину, но заодно и убийство Джона Кеннеди, случившееся до моего рождения. Поддавшись искушению, я едва не последовал совету Изауры Петровны. На языке так и вертелось, что коли уж на то пошло, то ваш прекрасный Гарик чуть меня не изнасиловал, и вот в порядке самозащиты… Вертелось, да не сорвалось. Мысли смешались, я натурально онемел.
Несомненно, Оболдуев видел, в каком я состоянии. Он благодушно почесал живот, потом поднялся и сходил к бару, принес бутылку нарзана. Пока ходил, я отдышался и вернул себе крупицу самообладания. Подумал, что, вероятно, Оболдуев, как и другие люди, подобные ему, оказавшиеся победителями в процессе естественного отбора, обладают, должны обладать незаурядным даром воздействия на простых смертных, подобных мне, мучимых всевозможными комплексами и фобиями. Управляются с нами, как с кроликами. И все же не укладывалось в голове, что весь этот спектакль он затеял только от скуки. Наверняка преследовал какую–то иную цель, неведомую мне. Но какую — вот вопрос.
Оболдуев вернулся в кресло, нацедил нарзану в хрустальный стакан и, морщась от пузырьков, отпил сразу половину мелкими глотками, плотоядно причмокивая. На меня глядел с укоризной, но без прежнего возбуждения и гнева, похоже, горе от потери любимого сына Гарика немного поутихло.
— Ладно, Витя, сделанного не воротишь, жмурика, как говорится, не воскресишь, надо как–то дальше жить. Правда, не понимаю, как ты сможешь жить с таким пятном на совести… — Он опять чуть было не завелся, но взял себя в руки, отпив водички. — Денежки, Витя, придется вернуть.
Чутко улавливая его настроение, я воспрянул духом, но от последней фразы едва не свалился со стула. Как обухом по голове.
— Какие денежки, Леонид Фомич?
— Будет тебе, Витя, здесь все свои… Кстати, откуда узнал про тайник?
— Я… я…
— Ты, Витя, ты, больше некому. Ровно полтора лимона в пятисотдолларовых купюрах. Зря на них позарился. Это плохие деньги, хотя и отмытые. Они ворованные, Витя. Он их у меня украл.
— Леонид Фомич, вы же сами сказали, заместо сына…
— Да, Витя, именно так… — Скорбь в его голосе приобрела вселенский масштаб. — Кто же нас предает, как не близкие наши. Дети, друзья, компаньоны… Никому нельзя верить в наше время, хоть бы и матери родной. Обязательно продадут с потрохами… Так где, говоришь, спрятал чемоданчик? Небось, в банке ячейку забронировал, как в кино показывают?
Кто–то из нас, безусловно, был сумасшедший, и скорее всего, если трезво все взвесить, им был я, а не он.
— Все–таки мне кажется, вы меня разыгрываете, Леонид Фомич. Не могу представить, чтобы вы верили в то, что говорите. Я убил Верещагина? Забрал у него деньги? Ведь это все чушь собачья. Ведь не можете вы в действительности…
— Какой уж тут розыгрыш, Витя. Шутка ли, полтора миллиона. Беда наших интеллигентов в том, что сами заработать копейки не умеют, зато хапнуть на халяву всегда готовы. Но если начистоту, от тебя не ожидал. Талантливый молодой человек с большим будущим — и польстился. Вообще, зачем тебе такие деньги, милый? Что намерен с ними делать? Солить, что ли?
— Вы правы, мне такие деньжищи ни к чему. Ни ворованные, ни какие другие.
— Вот и отдай подобру–поздорову. А уж там решим, как дальше быть.
Мы глядели друг на друга, будто в беспамятстве. Будто стопор на обоих нашел. У меня мелькнула мысль, что он вдруг сейчас расхохочется и мы сумеем как–то поладить. Весь этот бред забудется — и вернемся к разговору о книге. Но не тут–то было.
— Дело даже не в деньгах, как сам понимаешь, — тряхнув головой, будто отгоняя мираж, продолжал Оболду- ев. — Я не самый нуждающийся в России человек. Больше того, если бы ты, Витя, подошел по–человечески, объяснил, что тебе без этого миллиона просто зарез, возможно, я понял бы тебя. Знаешь, сколько у меня уходит на благотворительность? А должен бы знать, как литератор… Повторяю, не в деньгах дело, в принципе. Нельзя позволять запускать себе руку в карман, даже если симпатизируешь человеку. Пойми меня правильно. Против тебя лично я ничего не имею. Вернуть деньги — тебе самому на пользу. Скажи, милый, о чем ты можешь писать, что хорошего можешь сказать людям, если нарушаешь Божьи заповеди, которые гласят: не убий и не воруй? Или ты сатанист?
Его серьезный, наставительный тон произвел какие–то чудные превращения в моем мозгу. Слезы подступили к глазам. Я был на грани того, чтобы признаться во всем и умолять о прощении, лишь бы он прекратил изуверство. Видимо, гипноз продолжался, но вышел на новый уровень.
— Я не сатанист, но у меня нет этих денег.
— На нет и суда нет, — с неожиданной легкостью согласился Оболдуев. — Значит, напишешь, Витя, расписочку и будешь выплачивать по частям. Что–то отработаешь. За книгу вычтем гонорар… Ну и так далее.
— Не хочу, — прокукарекал я.
— Чего не хочешь, Витюша?
— Не хочу никаких расписочек, ничего не хочу. И книгу больше не хочу писать. Отпустите меня, Леонид Фомич. Ну, право, на что я вам сдался?
— Не понял? — искренне удивился магнат. — А как же контракт?
— Расторгнем. Заплачу неустойку.
— Нет, Витя, так не бывает… — Будто спохватившись, он взглянул на меня, на бутылку, где еще плескалось с палец. — Попить хочешь нарзану?
Тоже элемент издевки и гипноза, но какой–то неуловимый.
— Нет, благодарю.
— Так, Витя, не бывает. Такие контракты, как у нас, расторгает суд, а что ты там скажешь? Дескать, погорячился, убил старичка–юриста… Кстати, чувствуешь ассоциацию с Раскольниковым? Старичок, старушка… Хе–хе–хе… Значит, убил, забрал казну, а теперь желаю расторгнуть договор, так как больше ни в чем не нуждаюсь. Витя! Да
тебе намотают пожизненное, и то только благодаря мораторию. А мораторий скоро отменят. Не слыхал про это?
— Почему отменят?
— Поторопились с мораторием. Руссияне ропщут. Я тоже думаю, смертная казнь необходима, мы не Европа. Грозила бы тебе, Витя, смертная казнь, может, пожалел бы Гарика. Хотя куш большой, удержаться трудно, не спорю… Нет, горячку пороть не стоит. Напиши расписку и спокойно работай дальше. Дать бумагу?
Никакой бумаги он давать, естественно, не собирался* и по лицу было видно, что забава ему прискучила. Но он явно ждал от меня еще каких–то реплик, соответствующих его сценарию, и начинал злиться на мою медлительность. У меня же осталось одно желание: поскорее закончить постыдную, нелепейшую сцену, забиться в свою нору и там, наедине с собой, попытаться понять, что, собственно, происходит.
— Леонид Фомич, я могу дать сто расписок, но за тысячу лет не заработаю такой суммы.
— Это ничего, Витя, не страшно. Не заработаешь, и не надо. Главное протокол соблюсти. С распиской надежнее. Сними груз с души.
Со мной случилась маленькая истерика.
— Не знаю, зачем вам все это понадобилось, — прошамкал я, словно зубы вываливались, — но со мной этот номер не пройдет. Хрен вам, а не расписка.
Похоже, именно этого он и ждал. Расцвел в улыбке, как примадонна, лоснящиеся щечки порозовели. Хлопнул в ладошки — и в кабинете появился Абдулла. Склонился у дверей в церемониальном восточном поклоне.
— Проводи господина писателя, — распорядился Обол- дуев. — А ты, Витя, подумай хорошенько. Зачем нам ссориться? Нам ссориться ни к чему.
Еще под впечатлением своего «хрена» я задумчиво последовал за бритоголовым абреком, и лишь когда спустились на первый этаж, осведомился, куда он меня ведет. Абдулла смешливо скосил черные, как две пули, глаза.
— Пересыльный пункт… Не бойся, товарищ. Там будет хорошо.