Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Когда показывают тела и то, что эти тела делают, возможно, кто-то в восторге – вот она настоящая любовь, вот она – неприкрытая правда жизни, в естественном виде! Нет, такие отношения, даже пронизанные бесконечной любовью, всегда – интимное дело двоих людей. И даже если нет в подобных сценах пошлости, для меня это всё равно порнография, к искусству никакого отношения не имеющая. Сколько их сейчас, «новаторских» кинотелережиссёров, убеждённых, что, показывая голого человека, они творят своё особое искусство. Некоторые договорились до того, что показ полового акта – тоже особое, авторское высказывание на экране, сиречь – тоже искусство. Боже, сохрани нас и помилуй!
А я помню, как на репетиции сцены первого кормления ребёночка Сергей Фёдорович очень стеснялся попросить грудь обнажить – понимал меня, даже как-то по-своему сопереживал. Да, привезли уже к нам тогда знаменитые иностранные фильмы, и мы увидели довольно откровенные сцены, но для молодых актрис нашей страны в те годы раздевание в кадре казалось недопустимым, бесстыдным, безнравственным. Поразительно: ведь целая жизнь прошла, а помнится всё до деталей. Сам смущается, а мне приговаривает:
– Всё хорошо, Зина, ну, не дрожи, ну, немножечко…
А рядом Монахов, тоже предельно внимателен и деликатен. Ставит кадр, ставит свет. Я вижу, как одухотворены они оба, чувствую, что сейчас я для них будто мадонна с младенцем. Выскажу сугубо личное мнение: если бы не блистательный оператор Владимир Васильевич Монахов, возможно, столь оглушительного успеха у «Судьбы человека» и не было бы. Замечательно он помог Бондарчуку, операторски картина выполнена потрясающе! Достаточно вспомнить крупные планы Андрея Соколова в военной части фильма, особенно в концлагере, в сцене: «Я после первого стакана не закусываю». Сильно это сыграно, но в это актёрское состояние надо проникнуть, уловить этот трагический порыв души, запечатлеть эту боль в глазах героя. А как поэтична его камера в эпизодах с моим участием, где довоенная жизнь шолоховского героя наполнена теплом и счастьем. Взять хоть ту же сцену кормления. Целую гамму добрых человеческих переживаний сыграл Сергей, и с какой пронзительной душевностью сняты его крупные планы! Вот он смотрит на кормящую Ирину, удивляется, робеет, но и торжествует – ведь это его отпрыск, его дитя. А дальше ребёночек подрос, складненький такой, ножками, ножками. И в это время входит другой, нетвёрдыми ножками. Но Ирина всё равно счастливая – этот крепкий, работящий человек любит её, ребёнок у них, и то, что пришёл пьяный, для неё не трагедия. Не тот он забулдыга, что постоянно преподносит себя женщине в самом отвратительном виде. Ну, случилось с человеком, он – русский человек, бывает иногда и таким. Правда, лучше – если случайно, или хоть изредка. Так с Соколовым и произошло. А для неё это возможность лишний раз за ним поухаживать: она пододвигает его к стенке, чтоб с кровати не упал, разувает… Мне кажется, эта сцена очень жизненная. Вероятно, она не типична: далеко не все жёны так встречают пьяных мужей, но здесь-то конкретная женщина – героиня конкретного сюжета. Утром Ирина подносит Андрею стакан: «На, похмелись». На репетиции Бондарчук посмеивался:
– Представь, как будут счастливы мужики, когда увидят такое. А ты только ничего не изображай, действие само за себя говорит.
Светлой получилась эта сцена. Так по-доброму, с заботы о здоровье любимого с утра начинается жизнь. Помню его взгляд, обращенный ко мне, когда даю ему стакан, задушевный, виноватый, благодарный взгляд.
Сцена проводов на фронт диктовала совсем иные чувства. Вокзал снимали в Тамбове. Ира Скобцева к нам туда приехала. Наверное, на съёмках этой сложной сцены хотела быть рядом – любовь у них кипела – но держалась поодаль, в вагончике сидела, боялась помешать…
«Судьба человека». Готовится кадр
 
В постановочном плане этот эпизод очень сложный. Пригнали несколько эшелонов, два дня отрабатывали, как они будут прибывать и убывать.
На третий день перрон заполнили людьми. Объяснили – снимается сцена прощания, этот эшелон уходит на войну. Стали разводить мизансцену, расставлять мужчин, женщин, детей. Всех участников попросили надеть одежду, которая у них от войны осталась. Конечно, тамбовцы пришли сниматься в кино с удовольствием. Женщины, как всегда более бойкие, окружили Бондарчука:
– Чего тут особенного? Зачем репетировать? Мы и так всё знаем.
А ведь от войны-то совсем недалеко – всего 13 лет. Начали репетировать – вы обнимаетесь, вы целуетесь – зажались, застеснялись. Не идёт сцена, всё мимо. Тогда Сергей говорит:
– Вот что, Зина, давай-ка по-настоящему бросайся ко мне, рыдай и кричи, да с такой силой, с какой ты в «Тихом Доне» Григория на бахче проклинала. Конечно, я не хотел, чтобы ты на репетиции так выкладывалась, но иначе ничего у нас не получится.
Бросилась я к нему, зарыдала, заголосила: «Родненький мой! Андрюша! Не увидимся мы с тобой больше… на этом свете…» И так один раз, другой, третий… Слезы у меня ручьём потекли. Более часа продолжалась такая репетиция. И вдруг женщин, будто током ударило. Видно, такие нахлынули воспоминания, что смущение, конфуз разом прошли. Они забыли, что это кино. То страшное пережитое вновь всколыхнулось и разбередило душу. Атмосфера на перроне наполнилась таким глобальным горем человеческим, что они начали прощаться так, как не всякая артистка могла бы сыграть. Тяжелые это были для людей воспоминания, но именно это и дорого.
Мои основные, крупные планы стали снимать только часа в четыре. Глянула в зеркало: лицо поникшее, от слёз распухшее, под глазами мешки, взгляд какой-то затуманенный. Мне после этой съёмки несколько дней даже смотреть больно было, и тяжесть с души не уходила. Конечно, такая работа оставляет глубокий отпечаток в сердце, и навсегда. Это ж не тру-ля-ля сыграть. То, что приходилось играть мне, требовало совершенно других эмоций. Мне кажется, это была, прежде всего, работа духовная. Отдать роли все свои душевные силы, пропустить боль, отчаяние, надежду, любовь великую через сердце – именно такое наполнение роли для меня, как для драматической актрисы, самое дорогое.
Я присутствовала на показе этой сцены Шолохову. Материал не смонтированный, показывали в дублях. Но Михаил Александрович плакал!
Потом была премьера, огромный успех. В 1959 году на Международном кинофестивале в Москве картина завоевала Главный приз. Потом Бондарчук и Монахов получили Ленинскую премию. На моей же артистической карьере роль в «Судьбе человека» особо не отразилась.
Ноябрь 1959 года я провела в США. Наша делегация представляла комсомол, входили в неё выпускники и аспиранты разных вузов. Все как на подбор образованные, начитанные, красивые. От творческой молодежи – я и Володя Федосеев. Целый месяц колесили мы на машинах по городам Америки. Встречали нас прекрасно! Наши ребята знали американскую литературу лучше самих американцев. Это их потрясло. Мы же для них первые ласточки были после падения железного занавеса. Они думали, что мы из той Москвы, где медведи ходят, а увидели современных, мыслящих молодых людей. До сих пор помню помощника мэра в одном американском городке. Русский эмигрант, в армии Краснова служил. Представился нам: «Мистер Черри, а по-русски – Вишня». Пожилой дядька, с редкими крупными желтыми зубами, но, видно, в своё время лихой был казачура. Только поглядит на нас – сразу в слёзы. Нас по молодости ностальгическая тема не занимала, но отнеслись мы к нему приветливо. Вообще атмосфера той поездки была по-настоящему студенческая. Будущий всемирно известный дирижёр Владимир Федосеев играл на аккордеоне, а мы песни распевали да приплясывали. На праздник 7 ноября вместе с американцами даже гимн Советского Союза пели.
Закончился этот весёлый вояж, ребята улетели в Москву, а мне велели подождать пару дней и потом вместе с Шостаковичем и Кабалевским из Нью-Йорка отправили в Мексику. Наверное, оберегали меня, неискушённую, от каких-нибудь, не дай боже, провокаций, так что полетела я первым классом под присмотром двух великих композиторов. В Мехико спускаемся по трапу, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, сдержанный, галантный, мне руку предложил. А на поле марьячи – их струнный народный оркестр – песнями нас приветствуют.