Неизвестный Бондарчук. Планета гения
– Сергей Фёдорович! Стоп!
Галя меня чуть не убила! А я думаю: да как же так можно?! Ведь у нее грудь горит! Подлетел Сергей Фёдорович, очень недовольный.
– Что случилось?
Я от страха не связно:
– Диг взорвался… нужно что-то сделать…
Она умоляюще:
– Сергей Фёдорович, ради Бога, ничего не нужно! Кира напрасно паникует!
Ни слова он мне не сказал. Объявил перерыв, вызвали медсестру, ожог Гале обработали. Но он за всю смену так ни разу ко мне и не обратился. А я не могла унять внутреннюю дрожь: скомандовать вместо режиссёра «Стоп!», прервать съёмку сложнейшей, отрепетированной сцены – наверное, с моей стороны такое было недопустимо…
Моя кинематографическая жизнь начиналась в те времена, когда в полном расцвете сил трудилась в кино «старая гвардия» советской кинорежиссуры. Я снималась у Всеволода Пудовкина в фильме «Жуковский» в роли жены Жуковского (правда, мою сцену вырезали). У Лео Арнштама в картине «Глинка» играла Анну Петровну Керн. С Сергеем Юткевичем встретилась на картине «Свет над Россией». Этот фильм, если и видели, то только историки советского кино. Картина была поставлена по пьесе Николая Погодина «Кремлёвские куранты». Я играла Машу. Актёрская компания там подобралась замечательная – Охлопков, Тяпкина, Плятт, Штраух, Крючков… Ленина играл неизвестный актёр, из провинции. Фильм создавался в 1948 году, и Погодин в сценарий по своей знаменитой пьесе приписал ещё одно действующее лицо – Сталина. Его играл Михаил Геловани, он играл Сталина во многих тогдашних картинах, но в этой Сталину категорически не понравился. Геловани сильно располнел. В жизни он был очень симпатичный человек, но вот дёрнула его нелёгкая разъесться, уж слишком толстенький получился Сталин на экране. Картину признали «политически порочной» и запрятали подальше.
Пудовкин, Арнштам, Юткевич – большие мастера, в пору моей работы у них – признанные классики. Но их репетиции с репетициями у Сергея Фёдоровича даже сравнивать нельзя. Так, как работал с актёрами он, с моей точки зрения, не работал никто. Когда он сказал, что сцену ночного разговора Наташи с мамой мы будем снимать целиком, не маленькими кадрами, не по репликам, а всю и сразу, меня как театральную актрису такой подход пронзил! Роль я учила с удовольствием. На съёмке мы Люсей хохотали без остановки. Правда, и у Толстого Наташа кричит: «Полноте смеяться… перестаньте, всю кровать трясёте»…
Сергей Фёдорович говорил, что весь роман на язык кино не переложить, но, если выбрал сцену, надо дать её во всей толстовской полноте. И ни на йоту не отступал от текста романа. На картине была ассистент, милая женщина Вера Серафимовна Никольская. Она постоянно держала при себе огромный, кажется, дореволюционного издания том «Войны и мира» и следила, чтобы актёры ни одного слова не упустили.
– Кира Николаевна, вы интонационно не поставили запятую, у Льва Николаевича здесь запятая, – такие замечания поступали не мне одной.
О дотошности Веры Серафимовны в группе ходили истории, в том числе и смешные. Станицын любил рассказывать о съёмках охоты. Правда, про себя – вскользь, хотя наши молодые коллеги с лукавыми вздохами вспоминали лошадь графа Ростова. Бедное животное, потрусив с наездником под 120 килограммов (столько Виктор Яковлевич весил), после съёмки пару часов лежало, не в силах подняться. А Станицын, сияя своей знаменитой, с ямочками на щеках улыбкой, посмеивался над другой историей. В сцене «Охота» крохотную роль графского егеря доверили настоящему егерю. Встает он перед камерой, «Мотор», хлопушка, егерь грозит арапником графу и выдаёт текст:
– Зёпа! Пъёсъяли волка-то!
Все так на землю и повалились. Егерь не выговаривал половины алфавита. Только Вера Серафимовна осталась безучастна, даже головы не подняла от своего старинного тома Толстого. К четвертому дублю хохоту поубавилось, сняли, и тут Вера Серафимовна оживляется, подходит к егерю:
– Вы забыли сказать: «Жопа».
– Как?! Зёпа – я сказал. – Егерь даже обиделся.
– Не сказал! – горячится Вера Серафимовна, – я же слежу по первоисточнику!
И здесь все расстроились, даже пожалели этого человека: надо же – слово в тексте пропустил. «Вот какова сила Толстого!» – назидательно заканчивал свой рассказ Виктор Яковлевич. Наш именитый мхатовец и Сергей Фёдорович на картине были дружны; по-моему, Бондарчук очень доверял Станицыну по-человечески, по-мужски, поглядывал на него иногда с сыновним почтением…
Сергей Фёдорович на площадке голос не повышал. Никогда. Но мог быть суровым. Со мной был предупредителен, но как только мы начали готовиться к сцене вести о гибели Пети, хватку его матёрую я почувствовала на себе быстро. Репетировали не меньше недели. Он говорил:
– Мне сейчас слёз ваших не надо. Попробуйте ощутить, как такой удар примет ваше тело. Вы окаменели, или у вас подкосились ноги, вы упали в кресло, в беспамятстве качаете головой и только повторяете: «Петя, Петя…»
Перед съёмкой он спросил:
– Теперь вы понимаете, почему меня интересовало, играли ли вы трагические роли?
– Теперь понимаю… Я постараюсь…
– Не «постараюсь» – иное нужно… Не волнуйтесь – обстановку создам.
К нам в павильон всегда набивался народ: то иностранцы придут, как на экскурсию, то мосфильмовские работники толпятся. На великолепную декорацию все рты раскрывали, на нас поглядывали горящими глазами, на него особенно – ведь он был удивительный Пьер. Он этих праздных зевак воспринимал добродушно, а тут приказал выйти всем, даже двери велел запереть. Остались только оператор Петрицкий со своими помощниками. И он собрал меня, настроил так, что я перестала видеть перед собой камеру, которая ездит на рельсах туда-сюда; я почувствовала где-то близко затаившийся зрительный зал и сосредоточилась, как на сцене. Но здесь не сцена – съёмочный павильон, из которого все удалены… «Обстановку создам» – что это было? Думаю, не только выпроваживание из декорации лишних людей. Конечно же, он понимал, что, несмотря на немалый кинематографический опыт, я, прежде всего, актриса великого Театра. Да, сейчас я должна сыграть сильнейшее переживание, но чтобы оно выплеснулось из меня, пустая тишина не поможет, мне нужна тишина внимающая. «Петя! Петя…» – твержу я в припадке отчаяния и чувствую взволнованное дыхание целого зрительного зала. Оно идёт от Сергея Фёдоровича. От него одного! В тот ответственный для меня момент проявилась не просто проницательная, щедрая режиссёрская душа. Свершалось таинство нашей профессии, и творил его в первую голову он, гениальный Чародей.
Неизменное восхищение у меня вызывали его занятия с Люсей Савельевой. На моих глазах он из юной балерины сотворил сильную драматическую актрису. Поначалу на съёмках наших общих сцен он после каждого дубля отводил её в сторонку и тихонько что-то говорил, глядя прямо в глаза, по-моему, немножко гипнотизировал; вид у него при этом был такой, будто он только что сам сыграл Наташу и вот делится с Люсей чем-то сию минуту найденным. Когда же мы дошли до нашей с Люсей трагической сцены, я поняла, что актёрский и педагогический талант Сергея Фёдоровича своё дело сделали. Сначала снимали крупно рыдающую Наташу. Я сидела спиной к камере, в кресле, в нём удобно было биться головой… а Люся заливалась слезами. Потом перешли на меня, спиной в кадре оказалась Люся, и из неё также ручьём текли слезы. Ведь зритель чувствует, когда спина «деревянная», а когда спина «живет» в том же состоянии, в каком и глаза, и всё лицо. Все переживания она играла и спиной, а это уже явление большой актрисы.
После выхода «Войны и мира» я написала о Людмиле Савельевой в одной из центральных газет. Стали приходить письма: «Как вы можете ею восторгаться?», «У Наташи – глаза чёрные, а у Савельевой – голубые». Вот уж глупость! Я на эти письма не отвечала, но очень огорчалась, потому что Люся для меня – Наташа Ростова на все времена, во всяком случае, на мои времена точно. Поначалу отзывы на картину были разные, много было несправедливых. А с годами пошли разговоры, что картина Бондарчука – это кинопроизведение, в котором живут дух и сила Толстого. И исполнители ролей в фильме «Война и мир» – подлинно толстовские герои.