Кость от костей

Уильям насвистывает?
Должно быть, в городе все прошло хорошо. Она и не слышала, когда Уильям в последний раз насвистывал, хотя у него это хорошо получалось. Он мог просвистеть целую мелодию, и та была плавной, как песенка. А ведь он давно перестал свистеть, еще когда рассудил, что музыка приманивает дьявола.
Мэтти решила не говорить ничего. Если обратит на это его внимание, еще сама будет виновата, что он насвистывал и тем самым накликал зло.
В очаге остались крупные горячие угли. Должно быть, Уильям подбросил дров, вернувшись вчера домой. Мэтти разожгла огонь, чтобы приготовить завтрак. Муж тем временем вернулся и принес яйца, а сапоги оставил у порога.
– Сегодня я поймаю этого черта, мышка Мэтти, – сказал он, пока жена заваривала кофе. – Ему не уйти, вот увидишь.
– А что именно ты хочешь сделать? – спросила она, занимаясь обычными утренними делами.
– Во-первых, поставлю большой капкан на оленьей тропе. Если он спустится за водой и решит снова пойти в нашу сторону, угодит в ловушку.
«Сомневаюсь», – подумала Мэтти. Зверь казался слишком умным, чтобы попасться на такой грубый трюк. Но мужу она об этом говорить не стала.
– Потом возьму гранаты, поднимусь на гору и брошу их в пещеры, – продолжал Уильям. – Дай бог он окажется внутри; тогда ему крышка. Если нет, я взорву его дом, ему негде будет спрятаться, а если ему негде будет прятаться, мне легче будет его пристрелить. – Он кивнул на стоявшую у стены винтовку. – С такой винтовкой, мышка Мэтти, на слонов ходят. Этот дьявол точно не устоит.
– А нож зачем? – спросила Мэтти и поставила перед мужем тарелку с завтраком.
Уильям пожал плечами. Этот жест был настолько для него нехарактерен, что Мэтти уставилась на него, и ей пришлось одернуть себя, чтобы не пялиться. Он сегодня был сам не свой.
Какой-то он веселый, раскрепощенный; давно таким не был, уже много лет. Похож на старого Уильяма, того, кто смеялся и играл со мной и Хезер в настольные игры.
В миллионный раз ее ум остановился, зацепившись за внезапно всплывшее воспоминание. Уильям играл с ними в настольные игры. Как наяву она увидела его руку, державшую красного имбирного человечка; он двигал его по цветным клеткам поля и замер, дойдя до клетки с леденцом.
Это воспоминание, да еще другое, где мама стояла за его спиной на кухне, заставило Мэтти задуматься. Кем Уильям был для нее? Женщина подозревала, что он был ей не только мужем. Что-то всколыхнулось в животе, жгущее, пузырящееся, как кислота. Она посмотрела на мужчину, с которым жила уже больше десяти лет. Тот взвешивал нож на ладони.
Кто ты?
– Нож – последнее средство, – пробормотал он.
Мэтти вздрогнула. Она и забыла, что спрашивала его про нож. Она даже забыла на миг, где она – нет, не где, а когда. Обрывочные воспоминания, всплывавшие неожиданно, таили опасность. Они останавливали время для нее, и Мэтти начинала витать в облаках. А когда это происходило, она ошибалась. Тогда Уильям злился. А Мэтти твердо решила, что не будет его больше злить, особенно когда он в таком странном приподнятом настроении.
– Последнее средство? – переспросила она и заставила себя сосредоточить все внимание на муже. Нельзя ей сейчас думать о чем-то другом.
– Если придется схватиться с ним напрямую, – ответил Уильям.
Мэтти знала, что Уильям никогда не одержит верх над зверем в такой схватке. Она видела силуэт чудовища в темноте и знала: оно огромное. Шанс, что муж просто возьмет и перережет ему горло, был ничтожным. Он не сможет даже дотянуться до его горла. А чудище порвет его когтями, и Уильяму придет конец.
Уильяму придет конец. Сердце ее воспарило, когда она об этом подумала. Конец боли. Мэтти почти не могла вообразить, как это – жить без боли.
Но разве можно допускать такие мысли? Можно думать о том, как Уильям умрет, и радоваться?
(Да.)
Уильям положил нож на стол и нахмурился.
– Глаз твой совсем распух, мышка Мэтти. Болит?
Вопрос был с подвохом. Иногда он хотел убедиться, что ей больно, ведь она это заслужила. А иногда хотел услышать в ответ, что синяки ее не беспокоят, поскольку оскорбительно для мужа причинять вред жене. Мэтти всмотрелась в его лицо, пытаясь понять, какой ответ будет верным.
 
– Да, – ответила она наконец, убедившись, что он хотел услышать именно это.
К тому же она не врала; глаз болел так сильно, что ей было трудно передвигаться. Он постоянно пульсировал, а жидкость под веком, казалось, так затвердела, что ее и жидкостью-то уже нельзя было назвать.
Уильям взял ее за подбородок и повернул заплывшим глазом к свету. Ее мышцы напряглись; она приготовилась к внезапной смене его настроения. Бывало, что муж смотрел на произведение рук своих, и его ярость усиливалась.
– Надо выпустить жидкость, – сказал он. – Сядь.
Мэтти села и стала ждать, а Уильям тем временем взял две чистые тряпицы из стоявшей под ее столом корзинки с шитьем. Потом достал нитку. Наконец взял свой маленький нож, тот, что всегда носил на поясе для мелких дел, и иголку, и накалил на огне их кончики.
Она знала, что будет дальше; муж и раньше это делал. Правда, это было много лет назад и с другим глазом. Над бровью у нее остался маленький шрамик от швов. С годами он выцвел и стал почти незаметным.
Сколько же мне было лет? Двенадцать? Тринадцать? Это было еще до того, как у меня начались месячные. Я помню, потому что он из-за этого сердился. Сказал, что выгляжу я как взрослая женщина, но кровь у меня пока не идет, а значит, он не может ко мне прикасаться. А я не понимала, что такое месячные, мои “женские дни”, как он их называл, и когда спросила его об этом, он меня ударил, и глаз опух, хоть и не так сильно, как в этот раз. Кажется, он потом пожалел, что ударил.
(Тебе и сейчас кажется, что он жалеет, но не попадайся в эту ловушку, Мэтти. Ты же знаешь, какой он, знаешь, что у него внутри.)
Уильям держал ее затылок одной рукой и занес другую, в которой был нож.
– Не шевелись, – велел он.
Мэтти и не шевелилась, знала, что не пошевелится, ведь она боялась ножа, который приближался к глазу. На миг она даже решила, что это уловка. Глядя, как нож опускается над ней и острое лезвие приближается к лицу, Мэтти подумала: «Он знает. Знает про Гриффина и Си Пи, знает, что они приходили к дому, и в отместку за это сейчас вырежет мне глаз».
Кончик ножа резанул набухшую массу. Хлынула жидкость, потекла по глазу и сбежала по щеке. Мэтти заскулила.
– Приложи тряпку, – велел муж и бросил ей тряпицу. – Пусть все вытечет.
Она прижала тряпку к глазу, подержала под раной, из которой хлынул водопад. Жидкость лилась не переставая, точно лопнул наполненный водой шарик. Но глаз освободился от давления, и боль сразу утихла.
Уильям тем временем взял другую тряпку и окунул ее в холодную воду. Вернулся к столу с куском мыла в одной руке и мокрой тряпкой в другой.
Когда почти вся жидкость вытекла, он велел Мэтти убрать тряпку, протер порез мокрой тканью и мылом. Мэтти вскрикнула, когда мыло коснулось открытой раны.
– Щиплет, знаю, – ответил он почти ласково. В тот момент можно было почти поверить, что жена ему небезразлична. – Но рану надо промыть, иначе попадет инфекция. А что я буду делать, если моя девочка заболеет?
Уильям ненавидел, когда она болела и не могла сама о себе позаботиться, когда не могла готовить, убираться и ухаживать за ним. Когда она болела, муж никогда ее не бил – видимо, считал, что нечестно бить того, кто и так слаб. Но он шарахался по хижине, как разъяренный медведь, пока Мэтти не выздоравливала.
Прижав мокрую тряпку к ее лицу, Уильям слегка отжал ее и смыл мыло. Мэтти закусила губу. Он принес чистую сухую тряпочку и вытер ей лицо.
– Прижми, – сказал он и стал готовить иглу.
Руки у Уильяма были большие и грубые, и Мэтти всегда немного удивлялась, что он был способен на такую точную и деликатную работу, как наложение швов. Он мог бы проявить намеренную жестокость, зашить неаккуратно, но она чувствовала, как он старается класть стежки ровно. Мэтти попыталась не думать о том, как входит и выходит игла, как она протыкает кожу, а вслед за ней тянется нить.