Эдгар По в России

— А вы собираетесь меня учить? — усмехнулся я. — Простите, на каком основании?
— Молчать! — рявкнул генерал так, что я снова почувствовал себя кадетом-первогодком. — Щенок!
— Господин генерал, — сказал я, твердо посмотрев в глаза Кирилла Петровича и гордо скрестив руки на груди. — Я не потерплю оскорблений от кого бы то ни было. Только ваш возраст и чин не позволяют мне просить у вас сатисфакции. Засим я настоятельно требую, чтобы вы покинули мой дом.
— Сядьте, — кивнул генерал мне на кресло, а когда я продолжал стоять, Кирилл Петрович поднялся и рявкнул: — Сидеть, щенок!
Рука генерала, опустившаяся на мое плечо, вдавила меня в сиденье.
— Щенок, — повторил генерал. — Сатисфакцию? Сопливый корнетишко будет вызывать на дуэль генерала? Если бы не уважение к покойному Андрею, моему боевому товарищу, я бы тебе без всякой сатисфакции оторвал голову! А знаешь ли ты, что твой батюшка стоял передо мной на коленях и слезно просил меня заступиться, когда тебя хотели исключить из полка после дуэли? Счастье, что твой командир был моим подчиненным.
— И теперь я должен быть вам благодарен? — процедил я сквозь зубы. — Я разве просил вашей защиты и покровительства? Этого просил мой отец. А его долги — это его долги.
— Да-ааа, — протянул генерал, убирая руку с моего плеча. — Пожалуй, голову я тебе отрывать не буду. Я сейчас кликну людей да прикажу тебя высечь.
— Высечь?! Меня? Дворянина и корнета гвардии?
— А для моих людей я хозяин. Им все едино, кого пороть — что гвардии корнета, что подпаска, — усмехнулся Кирилл Петрович. — Выпорют тебя, сукина сына, как мужика нашкодившего, можешь потом в суд подавать, да хоть самому государю жалобу пиши! Меня-то, пожурят слегка, а ты останешься поротый. Какая тебе гвардия? Поротого даже в уездную канцелярию не возьмут. Хорошо, если гувернером устроишься, сопли чужим барчукам вытирать. Да и какой ты дворянин, если от родного отца отказываешься?
Только я хотел возразить, что не отказываюсь от отца, а лишь считаю, что он должен был согласовать свое решение со мной и проявить больше твердости, когда я просил у него денег, как генерал крикнул:
— Эй, Прошка! Кто там еще? Сюда!
Я не успел даже взмахнуть руками, как меня схватили, совлекли мундир и нижнюю рубаху и разложили на столе, за которым поминали отца.
— Плеть мне!
Я покрепче стиснул зубы, надеясь не закричать во время экзекуции — помнил, как страшно кричали солдаты, проводимые сквозь строй, но плеть, вместо того чтобы ударить по спине, ударила рядом.
— Хоть в этом молодец! — прогремел голос генерала. — Прощения не просишь, пощады тоже — может, еще и выйдет толк. Эй, развяжите господина офицера, да прочь ступайте.
Когда я оделся, стараясь, чтобы мои руки не дрожали, генерал продолжил:
— Что ж, корнет, надеюсь, что урок сей послужит на вашу пользу.
— Благодарю, — сухо отвечал я только ради того, чтобы что-то ответить.
— А теперь перейдем к делу. Вы примете на себя наследство покойного батюшки — со всеми его обязательствами и долгами. А это — почти сто тысяч рублей.
— Сколько? — дрогнувшим голосом переспросил я. Сто тысяч рублей! Сумма казалась мне несусветной. Не имея иных источников дохода, кроме жалованья, я буду платить ее сто лет! Как же я сумел за два года столько потратить?
— Сто тысяч рублей, — насмешливо повторил Кирилл Петрович. — Могу вас обрадовать — я выкупил купчие на восемьдесят тысяч, за исключением вашего имения. Стало быть, если вы примете наследство батюшки, будете иметь дело лишь с двумя кредиторами — мной и Дворянским заемным банком.
Посмотрев на меня, скривил рот, прошелся по залу. Походив немного, вздохнул:
— Мой покойный друг очень просил меня позаботиться о вас… корнет. Что ж, я выполню его просьбу.
Я стоял и ждал, что скажет мой кредитор.
— Итак, господин корнет, мои условия следующие. По минованию сорока дней вы едете в полк, просите перевода на Кавказ, в действующую армию — там офицеры получают двойное жалованье. Половину станете переводить на оплату долгов, второй половины вам хватит на жизнь.
 
— Позвольте, господин генерал, — возразил я. — Даже с двойным окладом мне придется выплачивать долги не менее пятидесяти лет…
— Ну, вы же их как-то сумели наделать? — хмыкнул генерал. — Как говорят: любишь кататься, люби и кувыркаться. Рассчитывать вы будете только на себя. Впрочем, — слегка сжалился он, — хотя сумма, которую вы мне должны, довольно значительна, я не стану настаивать на ее немедленной выплате. Вначале рассчитаетесь с банком, вернете себе родительский дом, а там посмотрим.
— Хорошо, господин генерал, — покладисто кивнул я. — По истечении сорока дней я отправлюсь в Петербург, попрошу перевода в действующую армию. А что будет… — обвел я глазами залу, где стоял старинный обеденный стол, а по стенам висело несколько портретов. Не то что испытывал к обстановке сентиментальную привязанность, но у моих сослуживцев по стенам были развешаны старинные портреты, а кое у кого — даже парсуны. Портрет прадеда в мундире бригадира неплохо бы смотрелся в моей петербургской квартире. И пистолеты из Льежа — дедовские — нынче это модно!
— Ваше имение взято под опеку. Все имущество становится казенной собственностью. Здесь поселится управляющий. Но вам, как взявшему на себя родительский долг, будет предоставлена возможность в течение пяти лет выкупить усадьбу обратно. Я прикажу вывезти все родовое имущество в свой особняк и сберечь до вашего возвращения. До того момента, как вы сможете выкупить обратно дом и усадьбу. Еще… Главнокомандующий Закавказским корпусом — генерал Ермолов, мой давний друг. Я напишу ему письмо и попрошу держать меня в курсе ваших дел. Обещаю, что если его высокопревосходительство будет отзываться о вас благожелательно, то я помогу вам вернуть имение. А если, дай бог, вас удостоят орденом — я тотчас же возвращу вам все купчие.
Вероятно, генерал ждал от меня слов благодарности, но я не знал, что говорить, и потому молчал и кусал усы (эх, теперь их придется сбрить — а жаль!).
— Что же, Владимир Андреевич, — проговорил генерал, так и не дождавшийся от меня ни одного слова. — Оставайтесь с Богом. Да, — вспомнил генерал, — если бы не печальное событие, пригласил бы вас на именины Марьи Кирилловны (произнес он с нежностью). Понимаю и выражаю вам свое соболезнование.
Генерал ушел, а я, несмотря на то что была уже глубокая ночь, вышел в старый сад сел на скамейку, задумался.
Кирилл Петрович прав — следовало переводиться в армейский полк и отправляться на Кавказ, но было одно "но", о котором я не упомянул. Помимо проигрыша, на мне висел еще и другой долг — тысяча рублей, взятые из полковой казны. Я не раз и не два прибегал к услугам нашего казначея, пользуясь его добротой, но помощь отца позволяла покрывать долги вовремя. Теперь денег взять негде и надо мной висело не просто отчисление из гвардии, а суд офицерской чести. На фоне долга в сто тысяч одна тысяча казалась уже мелочью. Под уголовный суд не отправят, так как никаких расписок я не оставлял, отвечать будет казначей, но для меня все это ничем хорошим не кончится. Пожалуй, это похуже порки, обещанной генералом.
При воспоминании об унижении, которому меня подвергли, во мне начала закипать злость. В Кадетском корпусе телесные наказания считались обычным средством воспитания будущих офицеров — мы сами резали розги, которые вымачивались в писсуаре. Но порка кадета — это одно, а порка (даже попытка порки!) офицера — совершенно другое! Телесные наказания для дворянства были запрещены еще государем Петром III. Кирилл Петрович не уважает во мне ни офицера, ни дворянина, но вскоре я потеряю эполеты, а вместе с ними и дворянскую честь. Больше мне уже нечего терять. Стало быть, я имею право на месть, а осуществить ее могу не как дворянин, а как лицо подлого сословия.
Утро я собирался посвятить делам. Следовало отобрать вещи, которые нужно оставить у "любезного" соседа, а остальные выбросить, либо раздать дворне. Очень надеялся отыскать среди семейно рухляди что-нибудь толковее, что можно продать. Я уже собирался приказать мужикам готовить подводы, как во двор дома неожиданно въехала бричка, где сидели капитан-исправник и судебный пристав. Если не ошибаюсь, господин Шабашников. Эти господа довольно дерзко заявили, что коль скоро недвижимое имущество принадлежит казне, то я не имею права распоряжаться и движимым, а они обязаны составить опись. Господа уездные крючкотворы обещали, что все вещи будут сохранены в целости и сохранности.