Убийство на 45 оборотах
Пьер Буало, Тома Нарсежак
Убийство на 45 оборотах
I
– Я его убью! Вот увидишь, кончится этим!
Она остановилась у окна и невидящим взглядом смотрела на море. Лепра мучился со своим галстуком. Он видел ее отражение в зеркале и уже желал ее. Это было сродни какой-то болезни, и самые неистовые объятия не приносили облегчения. На ней было белое платье в складку, и под легкой тканью четко вырисовывался ее силуэт. Жан Лепра нервничал. Он выругался, посылая ко всем чертям галстук, а заодно и этот концерт…
– Пошли, Жанчик, – сказала Ева. – Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка, ей-богу. Впрочем, ты и есть мой ребенок!
Ева стояла перед ним, подняв руки, и его взгляд медленно погружался в ее светлые глаза. Он хотел сказать ей: «Не думай больше о нем… Подумай лучше обо мне, хоть чуть-чуть!» Но она продолжала говорить, а ее пальцы колдовали над галстуком.
– Я убью его. Он это заслужил.
Лепра понял, что должен в сотый раз выслушать все ее претензии, которые он знал наизусть, и с возмущением поддакивать. Она любила его потому, что он был ее терпеливым доверенным.
– Я с ним только что столкнулась. Он обнимал эту малышку Брунштейн, а потом имел наглость утверждать, что это неправда. Врет и не краснеет. Боже, как меня от него тошнит! – ее светлые глаза посерели. – Люблю предгрозовое небо, – она пыталась шутить, чтобы скрыть волнение. Но злость переполняла ее. Она была со своей ненавистью наедине. Лепра не в счет. – Я влепила ему пощечину. Он, естественно, мне ее вернул, и от всей души.
– Но, – решился Лепра, – он же не в первый раз тебе изменяет.
– Да пусть изменяет, плевать я хотела! Но надо же иметь мужество в этом признаться! Он мне лгал все двадцать лет. Мы еще не поженились, а он уже мне лгал. Никогда не прощу! Утешал меня, баюкал: «Ты у меня одна, ты моя самая любимая», а потом спал с первой попавшейся девкой.
Ева отстранилась от Лепра, словно само соприкосновение с мужчиной в эту минуту внушало ей ужас. Она смотрела на своего любовника с враждебной подозрительностью.
– Ложь меня убивает. Может, я тоже шлюха, но зато никогда не лгу. Став твоей любовницей, я ему во всем призналась, в тот же вечер. А вас-то уничтожает как раз правда. Вы хотите, чтобы любовь была красивой авантюрой. Авантюра вам интереснее женщины.
Лепра поправил манжеты, осмотрел себя в зеркале со всех сторон.
– Успокойся, – сказала она, – ты неотразим. Бабы всегда на тебя будут пялиться. Какие же мы дуры!
Он привлек ее к себе, его рука скользнула между платьем и се телом. Он долго гладил ее по спине, ласково, кончиками пальцев.
– Я, по крайней мере, тебе не изменяю, – прошептал он.
– Откуда я знаю?
– Как это? – произнес он, разыгрывая обиду и удивление.
Она приникла щекой к его груди.
– Нет, – сказала она, – я тебе верю. Я отлично чувствую мужчин!
И снова Лепра пронзила эта нелепая боль…
– Ева, – прошептал он. – Ева, мне больно.
Она повернула голову, – от ее коротко стриженых волос исходил запах свежевспаханной земли, растоптанного цветка.
– Почему тебе больно, дорогой?
Он замолчал. Он оскорбил бы ее, спросив, сколько мужчин у нее было до него. Он даже не ревновал. Но она никогда не поймет, что женщину любишь даже в се прошлом, в ее детстве. Продолжая машинально поглаживать Еву по плечу, он думал: «Ей сорок пять, мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. Он привык за прошедшие полгода, со дня их близости, ощущать, как внезапно на глаза наворачивались непонятные обжигающие слезы, приносившие с собой головокружение, дурноту, тревогу. Любовь без будущего – вот что он держал в своих объятиях.
– Ты это всерьез сейчас сказала? – спросил он.
– Что?
– Насчет своего мужа…
– Да, – сказала она. – Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.
– Но на трезвую голову…
– На трезвую голову – не знаю… Не думаю… Как только я начинаю размышлять, мне становится его жалко.
Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:
– Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость – не любовь, остатки любви?
Про себя он заклинал ее: «Боже, только не говори „да“, может, это еще любовь», – тем не менее упорствовал с подчеркнутым благодушием:
– Знаешь, по-моему, это было бы вполне естественно. Я же не животное.
Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. В фарватере медленно двигалось нефтяное судно. В эти сумрачные серые часы вода излучала свет, словно снежная равнина.
– Нет, – произнесла она. – Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.
Лепра не отставал:
– Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?
– Я? Смотрите пожалуйста! Я всегда готова была все ему простить. Если бы он сказал: «Меня соблазнили, я не выдержал», я бы любила его по-прежнему. Так ведь нет же! Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. Так что, получается, я во всем виновата. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!
Лепра, непонятно почему, почувствовал себя неловко от этих упреков. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.
– Но, однако… – начал он.
– На надо, – прервала она. – Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.
Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебным, источающим свежесть ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного соприкосновения. Он сам дрожал, как лист на ветру. Он чувствовал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где-то, в потайном уголке его сознания, чей-то голос твердил: тело вечно обновляется. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…
У него перехватило дыхание, и он поднялся. Ева, все так же лежа, подняла к нему лицо, не смыкая губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавой струйкой. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив, диким и печальным счастьем.
– Я тоже, – сказал он, – я тоже его ненавижу.
Они посмотрели друг на друга. Чёрные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник лбом к ее лбу.
– Ева, – произнес он. – Любовь моя… горе мое…
Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас избавиться от всех своих слабостей. Он хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что излишняя интимность может погубить любовь. Сдержанность – тоже ложь?
– Мука моя… – сказал он и заметил уже веселее: – Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?
Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев его новой песни «Вот и ноябрь».
– Ладно, – решилась она. – Останусь в этом платье.
– Ты в нем как гризетка.
– Вот и прекрасно!
Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы прочно завладели им: извилистая линия, два штриха вразлет, ямочки, легкий мазок, намечающий нос (по парижской моде), и тяжелые глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных и школьников. Не избежал этой участи и Лепра.
– А эта Брунштейн, – сказала Ева, – просто потаскушка.
– Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…
– А, я понимаю его игру. Он хочет меня изничтожить, вот и все. Он напишет для нее сначала одну песню, потом еще… Ты же знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, затем пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.
