Распутье

Сняли хибарки на окраине Омска. Зарабатывали неплохо. И можно было бы жить. Но тоска, тоска по родине, не давала покоя. Писем Устин никому не писал. Решил навсегда исчезнуть. Всё ему было противно: и работа, и этот город, и даже бурный Иртыш, куда Устин уходил в воскресные дни. За ним, как тени, его друзья: Ромашка и Туранов. Стоя на берегу могучей реки в старой затертой шинелишке, Устин неотрывно смотрел, как льдины напирали друг на друга, ломались, издавая звуки, похожие на взрыв. Мелкая крошка шипела, вода пенилась и бурлила. Река вырывалась из ледового плена. Шла весна. Шла и еще больше тревожила.
Устин помнил из рассказов деда Михайло, что они жили где-то в низовьях Иртыша. Там стояла староверская крепость. Жили ладно и складно. Может быть, убежать в тайгу и переждать это смутное время? Нет, от борьбы уходят только трусы, дезертиры. Лучше смерть на людях, чем бесславная смерть в одиночку в логу таежном.
А зло накипает, как вода на размытом льду. Протачивает она во льду дыры, затем вспучит реку – и тогда уже ее никто и ничто не удержит. Кругом предательство и обман. Большевики продают Россию и оптом, и в розницу. Спелись с кайзером Вильгельмом. Забыли о народе и его бедах, думают только о себе. Об этом пишут эсеровские, меньшевистские газеты. И Устин верил, хотя Туранов ему не раз говорил:
– Запутались мы с тобой, Устин, дальше еще больше запутаемся, и некому будет наши судьбы распутать. Чего бы это ради эсеришки нас обхаживали, зазывали бы к себе вместе с разным сбродом? А мы уже и есть сброд, другого имени нам нету. Честные парни давно уже дома, а мы тут колготимся. Ну прошиблись с Корниловым, прошиблись с Ивановым… Так кто в этой коловерти не ошибается? Давай двигать домой. Не хочу снова быть в роли карателя, кровопускателя.
– Не нуди душу. Поезжай, никто тебя не держит!
– Дружба наша с вами держит. Дали друг другу слово быть вместе до конца – будем, что бы ни случилось.
– Значит, быть вместе? А если мы станем злейшими врагами народа, кем стали сейчас большевики, то ты тоже будешь слепо идти за мной?
– Буду. Может быть, не столь слепо, но буду. Кто братался на крови, тот побратимству не изменит. Тебе Лагутин изменил потому, что то побратимство шло от игры. Но мы не изменим – ни я, ни Ромашка. России тоже не изменим.
– Без пышных слов… Оставь их большевикам, разным партийцам. Все кричат и пишут: «Ради России!», «Во имя России!»… А ты покажи мне ту Россию!
– Показать трудно, она похожа на дом после пожарища, где всё загажено, всё комом, в дыму и гари. И будет еще хуже. Ты присмотрись, какая только шваль ни точит амбар российский, чтобы выпустить зерно на пол! Оставить народ умирать с голодухи, посеять раздор и междоусобицу! И там погибнут самые сильные, мудрые, смелые, а дерьмо выживет. На фронте первым погибает трус. Здесь всё будет наоборот: первыми будут погибать те, кому дорога Россия. Шваль отстоится в сторонке.
– Господи, ну как ты мне надоел, Туранов. Все за Россию, все о России, и все врут, изворачиваются, абы повести за собой народ. Захватить власть. Оставь меня в покое, дай душе отстояться.
Но не дали Устину отстояться за ветром революции. Его друзья были приглашены на собрание, или, как назвал то собрание Устин, на тайную вечерю. Первым выступал, оглаживая холеную бородку, меньшевик:
– Да, господа, да, товарищи! Большевики, в этом надо признаться, захватили власть. Они открыто взяли курс на социалистическую революцию. У нас три пути, три позиции: поддержка большевиков, борьба с большевиками или нейтралитет. Мы выбрали борьбу с большевиками, пошли против засилья коммунистической диктатуры, которая ведет страну к гражданской войне, политическую свободу к смерти, народное хозяйство к разрухе. Мы противопоставили коммунистической диктатуре идею социал-демократии, которая должна дать свободы всем и вся. Власть в стране должна быть в руках Всероссийского Учредительного собрания, которое большевики не признали и разогнали.
Надо признаться и в другом, что большевизм в расцвете сил и твердо ведёт свою разрушительную линию как в политической, так и в экономической сферах. Большевизм отбросил забрало демократии, преследует нас, насильно уничтожает несогласные с ним партии. Свобода оккупирована. Надвигается полоса политического террора путем разжигания Гражданской войны при поддержке германского империализма. Вести разговор о восстановлении монархии, как того хотел бы кто-то из вас, – глупо и бесполезно. Монархия погибла навсегда. Надо вести борьбу за демократию, за Учредительное собрание, которое бы приняло всю полноту власти на себя, привело бы к миру и благоденствию в России.
 
И наши силы, господа и товарищи, не так уж малы, как кому-то может показаться. Эти силы, поддержанные народом Сибири и Дальнего Востока, уже ведут борьбу с узурпаторами демократии. На всей территории от Урала до берегов Тихого океана во главе Советов стоят наши люди, наши партии. А это значит, что народ с нами. И если большевики предали интересы народа, то мы их не предадим, не продадим Россию кайзеру Вильгельму, штыками которого большевики хотят удержать власть. Отсюда-то и идет расцвет большевизма. Этим-то и сильны большевики.
Мы против Гражданской войны, мы говорим товарищам большевикам, что Гражданская война вконец ослабит Россию, и ее сможет пленить любой захватчик. Но они не хотят, они толкают народ к той войне. Мы верим, что народ найдет в себе силы и сбросит тяжесть большевизма со своих плеч.
Опасен большевизм, не менее опасна и черная сотня, которая хотела бы восстановить монархию. Нам надо выбрать золотую середину, бороться против большевизма и против монархии…
Оратор не договорил, в тесном и душном зале громко прозвучал выстрел, человек на трибуне вздрогнул и начал заваливаться набок. Полковник Иванов дунул на дуло револьвера, положил его в кобуру, громко сказал:
– Это, господа офицеры, ответ тем, кто осуждает монархию. Господин или товарищ попал не по адресу. Труп в мешок – и в речку.
– Как всё просто, Устин: сказал не то – получай пулю, – вздохнул Туранов и первым пошел к выходу.
– Стрелять в инакомыслящего подло, но и не стрелять…
Пришло известие, что в Харбине объявился временный верховный правитель земли русской – Хорват [55]. 9 июля он обратился к населению с воззванием на станции Гродеково, провозгласив Всероссийское правительство. Целью его было объявлено «восстановление национальной верховной государственной власти» в стране, установление твердого порядка. Он захватил КВЖД, всю зону отчуждения и готовит армию к крестовому походу на Москву. Его шумно поддержала харбинская реакция, его заласкивают Страны согласия.
И это было началом. Заметно оживились кооператоры, духовенство, земцы, кулаки, белогвардейщина. Все они ратовали за Учредительное собрание, за немедленную борьбу против большевиков. Говорили, писали, обливали грязью, ничуть не стесняясь их присутствия. Этому сборищу подпевали эсеры и меньшевики.
– А большевики-то вопиюще слабы здесь, мне даже стало жаль их. Сомнут и растопчут, – проговорил Ромашка.
– А мы поможем, – блеснул темными глазами Туранов, крутнув черный ус. – Не жалей большевиков. Видит бог, они еще намнут нам бока.
– Поживём – увидим. Кажется, дело идет к вооруженным столкновениям, – оживился и Бережнов. Всё в нем напряглось, как перед боем, предчувствие надвигающихся событий стеснило грудь.
Полковник Иванов неожиданно вызвал Бережнова. Без предисловий заговорил:
– Вы, господин штабс-капитан, с благословения сибирских дружин, поедете со своими товарищами сопровождать секретную миссию в Челябинск. Ничего не спрашивайте, всё узнаете на месте. Кого сопровождать? Капитана Каппеля и капитана Гришина-Алмазова. Получите казачью форму, всем быть при крестах и медалях. Вид бравый, чтобы видели союзники, что не перевелись в России герои. Всё должно до поры до времени остаться в тайне. Готовы ли вы, господин штабс-капитан, послужить верой и правдой нашей многострадальной России?