Распутье
Груня поклонилась толпе.
– Теперь она возвернулась к нам. Пришла не мстить нам за изгал над нею, а спросить со Степана Алексеевича Бережнова свое кровное. Нашла я летопись своего сына Макара, там написано, что Степан Бережнов украл у Груни Маковой десять тысяч ассигнациями и пять тысяч золотом. Кто не верит, может посмотреть руку Макара. Помните ли вы, люди, такое?
– Помним.
– Ведаем!
– Вернуть деньги страдалице!
– А вора судить! Снова начал воду мутить. Снова что-то затевают с Семеном Ковалем!
– Хватит их слушать! Гнать из деревни, как он выгнал Груню.
Степан Бережнов схватился за револьвер, но тут же опустил его назад в карман. Убьют и глазами не поведут. Нет, не Груня тому виной. Это Пётр Лагутин сбил против него народ. Э, что Пётр! А сам? Сколько сам творил неправедности! Вот и отрыгнулось. Народ не верит ему, народ отринул его… Снова отринул.
– За «царя таежного» это тебе, Степан Алексеевич! Возомнил себя! – поднялся на помост Алексей Сонин. – За твое двоедушие. За гонения. За задумку пустить нашу братию под пули, послать супротив невесть кого. Гнать из деревни не след. Но от наставников отстранить надобно. Как может наставлять человек, который в душе своей запутался и вконец запутал свою братию? Запутал и замурыжил!
– Ну вот, Макова-Безродная, люди будто ждали этого часа, чтобы через тебя на мне отыграться. Вот и всё. Был Степан Бережнов, гроза и карающий меч братии, сбросили с «престола». Таежная республика, «войско Христово». Ха-ха! Себя потешил, людей посмешил. А дальше что?..
– Скажи и ты, Груня, скажи, сколь много зла тебе причинил этот пёс бузой, – уже гремел Алексей Сонин.
– Нечего мне говорить. Бережнов приложил к моей судьбе руку, много приложил. Но, не будь его, это бы сделал другой, – как-то без зла, даже безразлично ответила Груня.
– Вернёшь ли украденное Аграфене Терентьевне? – повернулся к отвергнутому наставнику Сонин.
– Знамо, верну. Лежат целёхоньки за божничкой. Я ей об этом писал. Можно было бы и без схода обойтись. Ну да видно, это было братии выгодно. Через эту зацепку – и носом в лужу. Сан наставника с себя сам снимаю. А вы, Аграфена Терентьевна, пошли со мной, получишь свои деньги. Так бы их полиция отобрала, а я сохранил. Твоя взяла, Алексей Степанович. Пошли…
Бережнов вернул деньги Маковой. Присел на лавку, устало спросил:
– Как ты вырвалась? Садись, дело прошлое. Братию от соблазна охранял, а она вон как со мной обошлась. Да уж ладно. Устал я, товарищ Макова, аль как там тебя. Теперь оговорен до конца жизни. Придёт час, всё мне припишут: и тебя, и задумку о таежном царстве, и «войско Христово», и смерть бандитов. Это просто делается. Я был головой, с меня и спрос. Царь затеял войну, генералы проиграли. Царя по шапке, а генералы живы. Виноват во всем царь, а не его подчиненные. Ну, так как ты вырвалась?
– Убили моего палачика. К нам ведь тоже пришла революция. В моем деле разобрались и освободили. Снова вольна. Для Устина уже не гожа, может быть, ты сосватаешь, – грустно улыбнулась Груня.
– М-да. Нет вестей от Устина. Похоже, сгинул! Война, а там все может быть. А в такой коловерти никто и весточки не подаст. Куда стопы направишь? Может, останешься в деревне? Сама видишь – братия за тебя.
– Нет, пойду в город, там подыщу себе работу, не сдохну. Теперь уж не сдохну. Двух бандитов пережила.
– Ну, смотри сама. Прощай! Что прознаешь про Устина, то пиши…
Груня завернула к Сониным. Села на лавку, уронила руки на колени. Даже не взглянула на прошмыгнувшую мимо нее в горницу диковатую Саломку. Задумалась. Сжалось сердце. Поплыли круги перед глазами. Закружилась голова. Прошлое больно стебануло. Надежд увидеть Устина или снова полюбить его не было. Да и не хотела она той встречи. Все перегорело. Тряхнула головой, рассыпала косы, тихо сказала:
– Саломея, ты меня не бойся. Не за Устином пришла. Да не смотри так сердито. Стара я для Устина, душой и телом стара. Каторга состарила. Баба Катя, не слышно ли чего о Шишканове?
– Как же, он у нас голова, земством заправляет. Но худы его дела. Третьеводни кто-то стрелял в него. Промазал. Явно не охотник. Подозревают Евтиха Хомина. А неделю назад стреляли в Петьшу – Устинова побратима…
– Пётр, он в земстве? – подалась Груня.
– Там же. Большевиком стал. Туда же подались Арсё и Журавушка. Счас они дома, Саломка, позови их, пусть проводят Груняшу к своим. На дорогах стало опасно. Петьше тоже нелегко. Милицию, что собрали из дезертиров, он разогнал. Все сплошь ворами оказались, начали хватать крепких мужиков, отбирать у них деньги и золото. Ещё куда ни шло, что хлеб берут под бумажки, но то, что до денег добрались – это бандитизм. Вот Лагутин-то и приструнил их. Кузнецова, коий убил в Кокшаровке старика (всё хотел с ево стребовать золото), под расстрел приговорили, но тот убежал в тайгу, а с ним и эта банда. Пригрозил, что при случае посчитается с Лагутиным и Шишкановым. Но счас собрали ладный отряд, всё больше из бедняков и фронтовиков. В том отряде и мой старик. Макара-то помнишь ли, ну моево сынка? Пришло письмо, что едет домой. Уж как оно дошло через такую мешанину, того понять трудно. Газеты уже сколь дней не приходят.
Арсё и Журавушка проводили Груню до Чугуевки. И не зря. Мимо них проскакал на рыжем жеребце Мартюшев, опалил взглядом побратимов и Груню, скрылся за поворотом. Чуть позже догнал их Степан Бережнов. Проскакал мимо и тоже слова не сказал.
Лагутин первым облапил Груню. Настя тоже была рада гостье. Прибежал Шишканов. Начались разговоры, воспоминания. Вспомнить было что. И тот выстрел по Безродному, и смерть Баулина, и тюрьму… Но Устина не вспоминали. Обходили его, как запретную тему.
– Оставайся у нас. Работы всем хватит. Будешь секретарем в нашем земстве, – уговаривал Шишканов.
– Нет, пойду в город. Там ждёт меня знакомый по Сахалину. Из большевиков, с ним и буду работать. Вот кто бы проводил меня? Когда шла сюда, не боялась, нищенка, а пойду отсюда уже богачкой. Могут ограбить, больше того – и убить.
– Добре. Завтра идет почта до Спасска, сопровождать будут Арсё и Журавушка. Они-то и проводят тебя. Банда Кузнецова шалит на дорогах. Это наша бывшая милиция. Обрадовался я, дезертиры, мол, против царя, а они просто грабители, чуть всю долину против нас не подняли. Едва угомонили народ. Юханька тоже было со своими хунхузами ко мне, прогнали тоже. Петро таких двоедушников за версту чует. Да и его побратимы нюх еще не потеряли, – ровно говорил Шишканов, осуждая себя. – И верить бы хотелось каждому, а опасно. Люди руками до нутра лезут, а рассмотришь – сволочь из сволочей.
– О Черном Дьяволе ничего не слышали?
– Я видел его в верховьях Кривой. С волками повязался. Шёл ко мне, но волки узвали за собой, – с грустью проговорил Журавушка. – Большущий. Еще больше стал. Вот и все.
– Вот и все… – тихо повторила Груня. Тоже загрустила.
– О себе-то что не рассказываешь? – спросил Шишканов. – Как там каторга?
– Неинтересно. Каторга есть каторга. Сильный подавляет слабого, а добрякам так вообще места нету. Не люди, а звери. Там человек перестает быть человеком. Наивысшее наслаждение – унизить ближнего; больше того – уничтожить его. Грязь, вечная вонь, стоны, кровь, смерти. Все обычно, как мы с вами хлеб едим, как воду пьем. Хочешь из человека зверя сделать – отправляй на каторгу. А если еще Сахалинскую, то и вовсе ладно.
Утром Груня уезжала с почтой. Везли деньги, письма. Пять милиционеров сопровождали почту. Знать, бандиты живы. От них можно и нападения ждать…
4
А Черный Дьявол, до сих пор не забытый людьми, жил неспокойной жизнью дикого волка. Всегда настороже, всегда готов к бою. Его оружие – клыки, его оружие – смелость.
Пришла зима. А с ней новые трудности, борьба за продолжение рода. Волки сбились в стаи, шли по тайге, оставляли за собой опустошение. Привёл стаю волков светло-серый волчонок. Может быть, затем и привел, чтобы отомстить Чёрному Дьяволу. Сильный и заматеревший, а с ним молодая волчица, десяток волков. Повёл стаю на логово Дьявола, чтобы разорвать обидчика. Но по молодости своей ошибся. Волки отказались идти в бой. С сильным должен драться сильный. И было бы бесчестно всей стаей нападать на одного или трёх волков.