Распутье

– Не спешите. У нас есть время, копайте так, чтобы не портить «золото».
Сам начал осторожно копать самый большой корень, тот, который посадил пращур Тинфура. Копали все, даже не выставили часового.
Один из бандитов ушел до ветру. Оттуда послышался вскрик, рык – и наступила тишина. Бросились к товарищу – он лежал с перехваченным горлом.
Снова панический бег в пещеру.
– Уходить, уходить надо отсюда, что накопали, уносить, – всхлипывал, как мальчишка, Зиновий.
– Легко сказать «уходить», а ить он следом пойдет, всех загубит! – скрипел зубами Кузнецов.
Их осталось трое. Двое требовали немедленного бегства. Кузнецов подумал – и согласился. В полдень бежали, чтобы подальше уйти от Черного Дьявола. Этой же ночью часовой, что пристально всматривался в насторожённую тьму, был убит тем же приемом.
Кузнецов и Хомин палили во тьму, умирая от страха, ждали утра. На выстрелы пришли хунхузы. Это был Юханька. Они друзья с Кузнецовым. Только и спросил, в кого, мол, стреляли. Кузнецов ответил, что отбивались от большего отряда милиции. Юханька тут же приказал свернуть своему многочисленному отряду с тропы, забрал с собой перепуганных дружков и пошел на юг. Решил пробиваться на Ольгу. В Чугуевку ему было заказано ходить, боялся дружины Степана Бережнова, самого Бережнова боялся. Но Кузнецов, когда понял, что они оторвались от Чёрного Дьявола, решил оставить Юханьку, уйти к «кислой воде», собрать разбитую банду, стребовать дань с Сонина, поставившего там свой дом. Тем более, что за разгром этой деревеньки Бережнов обещал две тысячи золотом. Щедрый старик! Кузнецов пока не спешил, остерегался Сонина. Лучше не связываться, пока сила не на его стороне. А вот дань-то стоит стребовать.
Юханька не держал. Немного отойдя, Кузнецов вдруг раздумал, круто свернул на Чугуевку. Через неделю они уже были в десяти километрах от неё, на подходе к Ивайловке. И вдруг Зиновий почувствовал что-то неладное. Засуетился, заметался. Схватился за винтовку, но выстрел в голову, точный, в упор, бросил его на травы. Кузнецов отрезал голову, завернул ее в пиджак убитого, пошел в Ивайловку.
Ночью он постучал в дом Хомина. Тот осторожно открыл. Зашел в дом, положил голову Зиновия на стол.
– Вот тебе голова твоего сына, он грозился нонче убить тебя, взамен ее клади сюда пять тысяч рублей золотишком, хотя нет, тысяч десять ассигнациями.
– Окстись, бог с тобой, за голову сына-бандита – и такую деньгу, – попятился Хомин. – Нет, нет. Как сказал, две тыщи, и не больше.
– Ну, тогда своей можешь лишиться.
Хомин вынес деньги, при этом сунул револьвер в карман. Но Кузнецов, забрав деньги, протянул руку за револьвером, холодно проговорил:
– Не надо, Евтих, со мной ссориться, а потом, я от пули заговоренный. – Выбрал патроны из барабана револьвера, вернул. Вышел и тут же растаял во тьме. Дело сделано, за голову получил большие деньги, теперь он один знает дорогу к той плантации.
Евтих схватил голову за кровавые патлы, унес ее в огород и закопал на задах. Всё, тот, кого он боялся днем и ночью, больше угрожать не будет. Черт с ними, с деньгами, – спокойствие дороже денег. Легко вздохнул. Свои деньги он вернет. Повалился на лежак и скоро раскатисто захрапел, так, что дзенькали стеклины в рамах.
  
17
 
Беспощадные жернова войны набирали бег и силу. Жестокий случай втянул в них Устина Бережнова. Комиссар Временного правительства, прибыв на фронт, много раз выступал перед солдатами. Призывая их воевать до победы, выбирал жертву, которая бы заставила многих солдат и офицеров задуматься. На этот раз ею оказался Устин Бережнов. Герой, гордость дивизии, разведчик, но и его батальон братался с германцами. Приказал, а не уговорил генерала Хахангдокова отдать Бережнова под суд, вынести такой приговор, чтобы все задумались. Им могла быть только высшая мера наказания – расстрел.
Но генерал отказался выполнять приказ.
– Я готов разжаловать его в рядовые, но, чтобы расстрелять нашего героя, нашу гордость во имя ваших идей – такого не случится. Только через мой труп. Тем более расстрелы на фронте отменены.
 
– Вот мои полномочия, по которым я могу смещать и расстреливать генералов, не только офицеров и рядовых. Поймите, генерал, Бережнов своей смертью многих удержит от разложения. Эта карательная мера прекратит братания. Она необходима. Если бы мы расстреляли дворянчика-офицера, ничего бы не изменилось, а мы расстреляем мужицкого офицера, которого, как вы говорите, все любят. Расстреливать будем при крестах и медалях, как героя. Пусть это послужит другим уроком, жестоким, но необходимым.
– Что страшен урок, то да. Пройти через сотни боев, остаться без ран, стать полководцем… М-да. Но поймите, что ни мой приказ, ни ваши полномочия не удержат солдат от выступлений за Бережнова.
О задумке комиссара Временного правительства тут же стало известно Совету солдатских депутатов. Пётр Лагутин своей властью как председатель Совета поднял батальон в ружье. На штаб полка были наведены пушки. Генералу Хахангдокову и полковнику Ширяеву была послана резолюция, где говорилось, что казаки четвертого батальона разгромят штабы, уничтожат всех офицеров, уйдут с фронта, если только штабс-капитан Бережнов будет отдан под суд и ему будут угрожать расстрелом. Комиссару Временного правительства во избежание кровопролития было предложено немедленно покинуть фронт, в противном случае он будет схвачен и расстрелян как зачинщик солдатского бунта.
Бережнов, сорвался, хотел было пойти в штаб дивизии, но его удержали в блиндаже солдаты. Геройство и честность сейчас не к месту, схватят и расстреляют, а потом митингуй.
– Вы не имеете права, хоть вы и Совет, удерживать меня.
– Мы имеем право, – спокойно отвечал Лагутин. – Сегодня под расстрел тебя, а завтра других. Расстрелы запрещены, и мы не позволим нарушить закон. Сдать оружие, Совет берет тебя под арест. Под арест, дабы сохранить тебе и другим жизнь. Часового в блиндаж! – приказал Лагутин. Сам же разоружил Бережнова. – Так-то будет лучше, побратим.
Комиссар Временного правительства бежал. Генерал Хахангдоков сам прибыл в батальон. Успокоил солдат, мол, Бережнова хотели расстрелять без его ведома. И тут же адъютант зачитал приказ, где говорилось, что за неявку в штаб дивизии, за дезорганизацию в батальоне, случаи братания штабс-капитан Бережнов разжалован в рядовые.
Выступил Пётр Лагутин, объяснил генералу, что Бережнова не пустили в штаб по решению Совета. Совет и в дальнейшем будет пресекать происки врагов новой власти.
– Не возражаю. Пусть Совет после моего приказа вернёт ему звание. Батальон принять прапорщику Туранову. Да без бунта у меня!
Уехал генерал. Устин тихо сказал:
– Ну что ж, дружба, принимай батальон. Все просто и всем ясно, что я царский выкормыш, а братание, разложение в армии уже ничем не остановить. Против меня временщики, против меня большевики. Здесь разжаловали, а там прикончат.
Фронтовые друзья молчали. Отводили глаза в сторону. Они-то знали, как больно ударило Устина разжалование. Почернел, враз осунулся. Но и полковой Совет не мог отменить приказ генерала.
– Дезертировать, что ли? Но до дому далековато, прихватят, в трусости обвинят, буду с вами до конца. Посмотрим, чем это кончится. Может клинок в ножнах заржаветь, маузер в кобуре, а фронтовая дружба – никогда. Принимай батальон, буду у тебя помощником, если что.
– Только не нудись. Сейчас рядовым куда сподручнее, чем офицерам, – успокоил Ромашка.
В ночь, тайно, штабисты генерала Хахангдокова хотели арестовать Петра Лагутина. Так же тайно расстрелять. Генерал знал, что первопричина всех смут – большевик Лагутин. Но сорвалось. Часовые вовремя заметили лазутчиков, открыли стрельбу. Двух убили, остальные бежали. Туранов и Устин Бережнов коротко переговорили с Лагутиным, приказали ему немедленно покинуть фронт и скрыться.
Устин, прощаясь, сказал:
– Так вот и будем: ты спасал монархиста, теперь мы спасаем коммуниста, так, кажется, вы теперь стали зваться. Прощай, побратим! Время рассудит, кто был прав, а кто виноват. Вот тебе документы. Проходное свидетельство на имя Шамшурина, и дуй, куда тебе хочется. Ну, напоследок поцелуемся. Доброго пути!