Распутье

– Никак! Если вы меня не отправите на фронт, я перед вами же пущу себе пулю в лоб. Хватит, больше не могу! Понимаете, не могу! Мы с вами заставили отречься от престола царя, и хватит с нас. Вызвали на парад, а тот парад обошелся мне отречением любимого царя. Да, да, любимого. Он мне эти кресты на грудь цеплял, я ему дал слово служить верой и правдой. А я?! Я слово свое нарушил.
– Так надо было. Царь запутался в делах военных. Хорошо, поручик, твоя гвардейская рота завтра же будет отправлена на фронт. Не хватало нам еще того, чтобы гвардейцы затеяли драку между собой. Стыдно георгиевскому кавалеру так раскисать!
– Знать бы мне имя того пулеметчика, что косил нас с колокольни, на куски бы изрубил. То, что он был из большевиков, – это точно. Сорок человек, и каких, полегло! Мои сорвиголовы! Мои головорезы! Придет час, дознаюсь, кто был тем пулеметчиком.
– Пустое, поручик, того пулеметчика, может быть, давно в живых нет. Не горячись, готовь роту на фронт.
– Роту? От роты осталось хрен да маленько! Вот вам и переворот! Вот вам и революция!
– Может никого не остаться, в том числе и вас, поручик. Дела закручиваются страшнее страшного…
Устин снова на фронте. Молчит он, молчат его гвардейцы. И они приложили руку к отречению царя. Стали пешками в той большой игре. В еще одной игре. Когда сильные мира сего прекратят эту безумную игру? Сколько же их будет, тех игр? Ответа на эти вопросы пока нет.
А смерть и здесь продолжала метаться одичалой кошкой. Всех делала равными: солдат и генералов, героев и трусов. Смотрит Устин на трупы, а на лицах у всех блаженное спокойствие. Дезертировал солдат от грохота войны. Ушел за грань жизни, где всё тихо и мирно. Покойники уже не воины. Душа и тело сроднились с землей. Нет, Устин уже не верил, что душа и тело после смерти могут разъединиться. Нет. Они едины. Бог и души – это выдумка богословов.
Как-то Туранов спросил Устина:
– А есть ли душа у земли?
– Есть, Туранов. И, как и у человека, живет в единстве.
Земля плакала кровавыми слезами, стонала от разрывов снарядов. Смертельно раненная и усталая земля. Ей, как и солдатам, нужен был мир и покой. А что её ждет впереди? О том никто не ведал.
Не успокоился Устин и на фронте. Нет. Никто здесь уже не верил в победу русского оружия – ни генерал, ни солдат.
Как бы там ни было, пока сидел царь на престоле, здесь, на фронте, еще была какая-то вера, пусть слабая, но вера в победу, кто-то кому-то подчинялся, даже строились планы разгрома Германии. Но вот свергли царя, и всё перемешалось. При одном выстреле бегут в панике солдаты, не хотят умирать невесть за что. Бежит солдат, и всё в нем кричит: «Жить, жить, жить!» Даже шинелишка, которую бросил солдат при отступлении, и та просит жить.
Всё чаще и чаще штабс-капитан Устин Бережнов, назначенный командиром кавалерийского батальона вместо Ивана Шибалова, бросает «дикий батальон», чтобы спасти своих от полного разгрома. Спасти горькой ценой гибели своих товарищей, а потом стыдит бегущих, струсивших. Да что там, стыд – не смерть. От стыда можно глаза отвести, а от смерти их не отведёшь. Смерть не отведёшь.
Устин уже не раз молил судьбу, чтобы ранили его. Умирать не хотел. Отдохнуть бы в лазарете, от войны передохнуть. Но обходят его пули и сабли. Бывает же такое… Нужно как-то с мыслями собраться, на себя со стороны посмотреть… Если в первый год войны он говорил: «Враг пришел на нашу землю. Мы должны прогнать его, мало прогнать, так еще и разгромить на его земле!» Теперь он таких громких слов не говорит. Он видит гибель России как сын ее, как герой ее. Пытается в меру сил предотвратить гибель, скорую гибель.
Замена правительства ничего не изменила. Россия в конвульсиях, Россия на последнем вздохе. Всюду страх и растерянность. Этим страхом живут и солдаты, и генералы. Живет в страхе и Устин, страшится гибели России. Только в боях тот страх куда-то уходит. Перед ним враг, его надо уничтожить.
Помнит Устин… Это было во время Брусиловского прорыва, когда ему в роту дали пополнение. Полковник Ширяев не внял словам Устина, приказал бросить роту в бой. Ширяева не любил генерал Хахангдоков за неумелость руководить боем, даже обвинял его в трусости. Не любил Ширяева и Бережнов, но не посмел нарушить приказ. Повел роту в бой. Но дрогнули его конники, побежали. Иван Шибалов заметил отступление, бросил наперерез германцам две роты. Оторвал от роты Бережнова уланов. Не помоги Шибалов, то погубили бы всех уланы, догнали бы новобранцев и начали рубить, плашмя сечь саблями, сбивать с коней. Остановили. Молчит суровый командир. Слова не нужны. Молчат солдаты. И понял Устин, что эти больше не побегут. Что бы ни случилось, будут стоять насмерть. Так и было. Многие из бегущих стали георгиевскими кавалерами.
 
Видит Устин столпотворение вавилонское. Солдаты не слушают командиров, солдаты братаются с врагами. Может быть, только его батальон продолжает подчиняться Бережнову, командирам. Но и здесь, как замечает Устин, началось брожение. Хотя и те, кто братается, если они настоящие солдаты, понимают, что нельзя оставить окопы, открыть фронт врагу. Братание братанием, но, если германская армада ринется на просторы России и захлестнет ее, загорятся деревни и города, польется кровь невинных людей. Иначе германцы и не воюют: сошлются, что кто-то выстрелил в их офицера, и мирное население будет расстреляно, всё уничтожено и разграблено, как это уже делалось не раз и не только в России.
Дезертирство еще более усилилось. Солдаты бросали окопы и убегали домой. Нет, штык в землю не втыкали, а уходили с винтовками: мало ли что, пригодится в хозяйстве, вещь нужная.
Бережнов был совершенно уверен, что в его батальоне нет и не может быть большевиков, хотя брожение усиливалось. И вдруг увертливый чернявый офицер поручик Колмыков объявил себя большевиком, начал подбивать солдат на братание, требовал кончать с войной. Об этом было доложено генералу Брусилову. Брусилов приказал судить изменника полевым судом и расстрелять для примера. Но пришло предложение Временного правительства, чтобы Уссурийская дивизия направила в Петроград делегацию на предпарламентские выборы. Брусилов включил Колмыкова в состав делегации, избавился от ненадёжного офицера. Вскоре пришло известие, что Колмыков откомандирован Керенским на Дальний Восток для организации казачьих полков. Полк же Ширяева снова стал кавалерийским, а не казачьим.
Вскоре, возвращаясь из штаба, Бережнов еще издали увидел, что в его батальоне творилось неладное. Митинг! Щупленький солдат убежденно говорил:
– Товарищи солдаты! Власть захватили буржуи, они не покончат с войной. Они заставят нас воевать до победного конца, ибо боятся потерять нажитую на войне деньгу. Но никто из этих господ даже не делает попытки заглянуть в душу солдата, которая похожа на половую тряпку, затертую и растрепанную. Не поймут они и того, что только мир может спасти Россию. Но мир сам по себе не придет, его надо завоевать, а это значит – брататься с германцами, искать дорожки к их сердцам. Показать, что мы не хотим войны, что мы жаждем мира, как жаждут воды в пустыне. Все люди – человеки. Все хотят жить. Мы думающие люди, нас много, и мы заявляем, что мы, солдаты, должны и обязаны держать фронт. Но в то же время мы должны требовать мира и быть готовыми к социалистической революции, революции очистительной, когда власть перейдет в руки рабочих и крестьян, а всякая мразь будет сметена с лица земли. Мы должны быть готовы строить новую Россию, великую и могучую Россию!
– Товарищи солдаты, наши доблестные кавалеристы! Прав Макар Сонин, что нельзя нам бежать с фронта…
«Макар Сонин, сват, батюшки, наш летописец!.. Макар Сонин – большевик!» – подался в седле Устин…
– Нельзя открывать фронт, отдавать германцам на растерзание нашу Россию. Нам надо готовиться к большим, очень большим испытаниям. Только социалистическая революция может дать мир народам, спокойствие на земле. Временное правительство не даст нам ни того, ни другого. А раз так, то война. Снова война! Мир или новая революция, хотя она так и так неизбежна. Мы, солдаты российские, должны сказать Временному правительству свое твердое: «Нет войне!» – закончил под одобрительный шум свое выступление офицер-артиллерист, в котором Устин без труда узнал побратима. «Вот тебе раз! Пётр Лагутин тоже большевик! Когда он успел переметнуться в стан большевиков? В стан предателей народа, немецких шпионов? Командир батареи, прапорщик, знающий и умелый офицер, которого любят батарейцы, конники, и враз – чужой».