Распутье

Идут, маленькими ручейками вливаются в бурный поток, чтобы неудержимым водопадом ринуться в карусель войны. Нет, не надсмехаются над наивной Саломкой, наоборот, кланяются в ноги, что любит, что ждет, зовет к себе. Идут, чтобы из человека превратиться в штык, боевую единицу, роту, полк, армию, – потерять свое лицо, свое имя. Идут трусливые, идут смелые, но те и другие боятся. Боятся за себя, за свои семьи, за свою землю.
Война…
Там Устин. Там ее брат Макар. Будто это было вчера, видит Саломка, как она отпустила серебряное стремя, Коршун взял с места в галоп и скоро растаял за пылью. Унес Устина на войну. Не плакала Саломка, может быть, еще не научилась плакать, не успела осознать, какая пропасть разделила их. Ушла на пригорок, упала на колени, воздела руки к небу:
– Господи, защити! Господи, оборони от лютой смерти! Прости ему все согрешения – вольные и невольные! Пресвятая Дева Мария, заступись! Святителю Христов Никола, не дай умереть без покаяния!
Молила со стоном, молила от чиста сердца…
Прошел обоз, но не ушла Саломка с печального пригорка, ждет, чтобы проводить унылым взором обозы новобранцев. На погост идут. Пока живы, но зов войны и их поглотит, как поглотил Устина. Ни весточки, ни писульки. Значит, погиб. Пора молиться не за здравие, а за упокой. Погиб… И теперь уж без слов, а только глазами просит Саломка мужиков прознать про Устина. Отворачиваются мужики от просящего взгляда, пожимают плечами. Что передать, понятно, но где и кому?
Всё реже и реже будят тишину переливы мирской гармоники. Ушли гармонисты на войну. Всё тише и тише крики и стенания. Слезы выплаканы, крики осели в сопках. Скоро пошли задубелые и матерые мужики. Эти не говорят лишних слов, не собираются закидать шапками германцев. Первые не закидали, видно, шапок не хватило, а уж вторым и подавно не закидать. Молчат и о победах. Побед пока не было, была лишь кровавая мешанина, о ней слышали, она напоминала о себе извещениями о смерти солдат…
Прошел еще десяток подвод. Телеги отстучали колесами по камням и скрылись за поворотом. Солнце клонилось к закату. Припало к горам, осело за сопки. И вдруг полыхнуло жуткое зарево. Закат вспенился кровью. Спал закип. Минута. Еще минута. Заходили грозные сполохи, будто кто взорвал закат изнутри, он брызнул искрами кипящей стали, подмял под себя бирюзовую синь, охватил огнем полнеба. Края туч замалинились. По ним прошли цвета побежалости. Кажись, потух. Но нет, там, где был закат, заметались молнии, загрохотали громы. Молнии секли и поджигали вершины сопок, громы дробили каменные крепи, вгрызались в землю.
Всё замерло и затаилось: не пискнет пичуга, не рыкнет зверь, не плеснется рыба в реке.
От заката в небо поползли кровавые лучи. И ползли, и ползли… Охватили полнеба, всё небо… И враз потухли.
Попятилась от жуткого заката Саломка, увидев в этом зареве страшное знамение, подхватила подол сарафана, бросилась в деревню, чтобы рассказать людям о неземном видении. Но люди тоже его видели, они высыпали из домов, с перекошенными от страха лицами смотрели на запад. Там еще раз блеснула молния, ударил раскатисто гром, казалось, от него сейчас валом падет тайга. Из грозовых туч выкатился большой сияющий шар и тихо поплыл над тайгой. Все разом бросились в дома. Завыли собаки, замычали коровы. Шар лопнул. Стало темно и серо.
Бра́тия собралась в молельне, чтобы помолиться и рассудить, что это было за знамение.
– Не к добру, – мрачно обронил Степан Бережнов. – Не к добру!
– А было ли оно, добро? Рази война – это добро? Не к добру… – протянул Алексей Сонин. – К гибельности рода человеческого дано то знамение. Кто не утратил разум, тот должен, как един, восстать супротив войны.
– Вчерась Журавушка видел на кладбище Ивайловки собаку Макара Булавина (царство ему небесное) Бурана, или как наши его прозвали – Черного Дьявола, – проговорил Исак Лагутин. – Тоже он появился не к добру. Как быть? Как жить?
– Не давать наших ребят в царскую армию, – тянул свое Сонин.
 
– Нишкни! Изменщик! Молчать! Всем двоедушникам дадим укорот.
– Ежли кто двоедушник, то это ты, Степан Алексеевич. Любая война – это есть зло. Не хмурься. Выступал и буду выступать против войны. И не от бога эта война, а от дьявола. Надо еще поразмыслить, от кого дан нам царь?
– Молчать! – рыкнул Бережнов и перекрестился.
Черного Дьявола тоже устрашило кровавое зарево и непонятный огненный шар. Но не побежал. Ему бежать некуда. Его дом – тайга. Лег на жухлые травы, пристально смотрел на закат. А когда начало смеркаться, то расслабил тело, положил голову на лапы и забылся в собачьем раздумье.
Он уже много дней петляет по тайге, кого-то ищет. А кого? Последнего друга забрало море: ушел корабль с новобранцами, а с ними и Федор Козин, на германский фронт. А где же первый? Вчера был у него на кладбище. Что-то удержал собачий ум о Макаре.
Поднялся и снова затрусил в сторону Ивайловки. Вышел на кладбище… Вот дрогнула в небе первая звездочка. Широкая долина реки Улахе сузилась от сумерек. Черный Дьявол сел на хвост у могилы Булавина, поднял голову и густо завыл.
Завыл, когда зашло солнце. Звери, люди услышали его вой. В Ивайловке застучали калитки, послышались тревожные голоса. Третий раз вот так воет Черный Дьявол: первый раз услышала такой же вой толпа, когда погиб Макар Булавин, второй – когда пароход увез на войну его друга Федьку Козина, и этот, которым Черный Дьявол оплакивал свою нескладную судьбу.
Вой напугал людей. В этом вое они услышали предвестие напастей: мора, болезней, смерти…
Хомин, а с ним несколько охотников схватили винтовки и бросились на вой, чтобы убить бесовскую собаку, чтобы остановить те беды, какие могли свалиться на людей. Не добежали. Остановились. Зашевелились волосы под картузами. Не сговариваясь, повернули в деревню.
Наступала ночь, а с ней одиночество, тревога. Умолк Черный Дьявол. Затрусил по распадку. В полночь остановился под старым раскидистым дубом, лег и задремал. Всё, что связывало его с людьми, осталось за сопками. Метались собачьи сны, шепталась тайга, шуршали звезды.
Вой Черного Дьявола услышала и Саломка, и, может быть, впервые к ней пришла такая тоска по утраченному, боль душевная, страх за судьбу Устина… Жалела она его и раньше, но как-то не так сильно. Ушла в дом, чтобы на печи забиться в тихом плаче, неслышном стоне. Строг и жесток свекр, не терпит бабских причитаний. За это ненавидела Саломка свекра, даже дыхание его было ей противно. Но молчала.
Черный Дьявол трусил по тайге. Уходил к темной громаде Сихотэ-Алинского перевала. Уходил надолго. Там меньше гнуса, там ближе звезды, которым Черный Дьявол может без опаски изливать свою тоску, выплакивать свою боль. Они услышат, они поймут его крик, пусть не помогут, но поймут.
Выбежал на сопку. Перед ним лежала ночная тайга. В распадках тьма, над тьмой латки туманов, тихие, дремлющие, а под туманами вскрики, чьи-то осторожные шаги, шорохи, опасливые звуки. Но Дьявол не шарахался, не бросался от шорохов и вскриков. Он знал свою силу, никого не страшился.
Тучи закрыли звезды. Черный Дьявол поднял голову и послал вой черному небу, черной тайге. Вой, вылизывая ложки́ и распадки, прокатился по тайге, взлетел на сопку, растаял в тучах…
Мечутся люди. И им бы завыть, излить в плаче горе. Но люди не волки, молча переносят боль, страхи и тоску. Черный Дьявол своим воем всё сказал, и его поняли звери и зверюшки. В крике душевном разобрались. А вот люди? Не хочет понять душевных страданий Саломки Степан Бережнов. Не хочет увидеть, что его сноха, может быть, только сейчас начала по-настоящему любить Устина, тосковать уже как по родному человеку. Вот она мышонком выскользнула за дверь в ночь, чтобы послать свою мольбу небу, выплакаться без посторонних глаз. Спросить бога, почему молчит Устин. А следом свекр. Зашипел змеей подколодной, схватил невестку за толстую косу, намотал на руку, начал бить по щекам.
– Мужа на войну, а сама за ворота? Убью, стерва!