Распутье

О терроре тоже верно сказано Лениным, что всяких бандюг надо расстреливать на месте, и безоговорочно. До чего дожили, что бандиты Кузнецова стали останавливать обозы с продналогом и грабить! У нас ли только? И кто бы банду Кузнецова расхристал, тому бы я самую толстую свечу поставил. А за Устина поставил бы две. Не за упокой, а за здравие.
Пишет Ленин, что продналог – это переход от военного коммунизма к правильному социалистическому продуктообмену: “Оборот есть свобода торговли, есть капитализм. Он нам полезен в той мере, в которой поможет бороться с распыленностью мелкого производителя, а до известной степени с бюрократизмом… Страшного для пролетарской власти тут ничего нет, пока пролетариат твердо держит власть в своих руках, твердо держит в своих руках транспорт и крупную промышленность…”
Ленин все больше и больше мне приходится по нраву: мудр, смел, гибок. Готов платить капиталистам за науку. И ежели так дальше будет, то Россия скоро одыбается, скоро станет сильной страной, догонит Америку и другие страны.
А бюрократов у нас много, они плодятся, как клопы аль тараканы. Ездят к нам в хромовых сапожках, куртках, с револьверами да все ругают капитализм, кулаков, всех, кто хочет жить лучше.
Приезжал сюда Никитин, побыл три дня, все принюхивался да все присматривался. Ну и пусть его. Выступал. Говорил, что, мол, капитализм – это зло, которое стоит на пути к социализму. И пока мы это зло не уничтожим, до тех пор у нас дела не будет. Ругал нас, называл мелкими буржуйчиками. Мол, у каждого по несколько коров, коней, пашен, мол, можно, бы жить и победнее. А тогда как же Ленин? Будем жить победнее, тогда как же с сельхозналогом, кто его будет платить государству, с чего платить? Ить чем богаче мужик, тем сильнее Россия. Продналог в дело, сдал свое, а излишки продал и купил себе жнейку, молотилку, да мало ли еще что. Тут что-то не так… Дай бог сто лет жизни нашему Ленину. Умрет, то могут завернуть кишки на сто оборотов, тогда пропал мужик, захиреет Россия. Ить от лодыря много не возьмешь. А леность приходит с отречением от всего. Дать мужику надею, тогда сам черт не страшен. Ругал Никитин Устина, мол, жаль, что в свое время не смог расстрелять, теперь, мол, бандитничает, не дает жизни таежным людям. Грозил Саломею сослать в Сибирь с ее выродками. Тогда, мол, уйдет отсюда и Устин. С Никитина может статься, такие люди чаще мешают делу, чем помогают. Вот Пшеницын мне по нраву. Он человечный, какой-то светлый.
А все это люди грамотные, но не каждый понимает Ленина. Ить стоит почитать, как все встанет на место. Мужикам понятно, а большим людям не понять?
Шибко убивается Саломея по Устину. Почернела, похудела, жаль бабу. Все ошибаются, ошибался и Устин. Ленин тоже говорит, что от ошибок никому не откреститься. Каждый может ошибиться.
В нашу деревню перебрались эти двоедушники. И чудо! Один стал председателем сельсовета, второй – его секретарем. Писали мы о том Лагутину, а что он может сделать? Отмолчался, и только-то. Надо бежать отсюда, пока эти сволочи нас не сожрали. И ведь сожрут, видит бог, сожрут. Хотя на первых порах сидят тихо, о мире с нами говорят. А мы ведь с ними не воюем…»
  
21
 
– Немедленно устроить драку! В драке убить Мартюшева или Кошкина, или мы всё провалим. Начинай ты, Пётр. Найди повод. Кузнецов пьян, начнет разбираться утром. Лучше убрать Кошкина. За Мартюшева могут вступиться. Действуйте, – отдал приказание Устин. – Я пока останусь здесь, в балагане.
Кошкин нервничал. Ему мешал Лапушкин, он рассказывал байки из бандитской жизни, хвастал, сколько он перевешал комиссаров. Кошкин терял власть над собой, еще хватил из кружки спирта, совсем опьянел. Начал возражать Лапушкину. Тот плеснул ему в лицо спиртом. Кошкин взвыл, схватился за лицо руками. Тут подскочил Лагутин, ударил Кошкина по шее, Кошкин сунулся лицом в грязную посуду и начал сползать со скамейки. Не зря никогда не допускали мужики Петра Лагутина в кулачные бои. Мог убить.
Устин с облегчением вздохнул, вышло, как нельзя лучше. Кошкин убит.
 
Вскочил Мартюшев, выхватил револьвер, но его выбил Лапушкин. Из балагана выскочил Устин. Трижды выстрелил вверх.
– Прекратить базар! Вы что, в деревне обосновались? У вас за спиной друзья! Кузнецов, прикажи своим угомониться!
– Вы, вы убили его!
– Убили своего, а не вашего.
– Он мой сын! – рычал Мартюшев, облепленный бандитами со всех сторон.
– А почему ты нам этого не сказал? – вскричал Устин.
– Вы не те, за кого себя выдаете. Это-то мне и хотел сказать Кошкин.
– А кто же они? – набычился Кузнецов, тяжело поднимаясь с лавки.
– Они гэпэушники. Ларька у них служил.
– Разоружить! Бережнов, сдай оружие!
Бандиты вскинули винтовки, с которыми и за столом не расставались, стволы уперлись в чекистов.
– Приятный разговор: мы гэпэушники! Я готов сдать оружие, хотя за одно слово «товарищ» мог бы убить, если даже самому пришлось бы умереть. Но я перенесу это оскорбление ради будущей России и больше не скажу ни слова до тех пор, пока к вам не придет связной и не скажет: «Кукушки кукуют летом». Вы ему ответите, что, бывает, кукуют и зимой.
Кузнецов замотал головой, будто отгонял кошмарное видение. Это пароль Тарабанова. В прошлом году к нему пришел от Тарабанова связной, обменялись паролями, но Мартюшеву связной показался подозрительным, и он приказал его расстрелять. Расстреляли. Потом сам же Кузнецов ползал в ногах у Тарабанова, вымаливал у него прощение. А с Мартюшева как с гуся вода: получил две оплеухи, на том и разошлись.
– Отставить! – враз протрезвел Кузнецов. – Кукушки кукуют летом, – с расстановкой проговорил атаман. – Совы кричат с вечера.
– Кричат они и поутру, – спокойно ответил Устин.
– Прошу прощения! Мартюшева связать, перепил комиссар. Расходись по своим балаганам! Еще по единой, и на отдых.
Самое страшное было позади. Бандиты спали, бандиты храпели, стонали, рычали, мучимые кошмарами. Мартюшева Кузнецов раздумал связывать. Спали теперь рядом, Мартюшев был сбит с толку. Ведь этот пароль знали всего трое со стороны Тарабанова. Если Бережнов был бы не связан с Тарабановым, то и он не мог бы знать. Значит, ошибся. Последний пароль дал Тарабанов только им двум. Значит, Бережнов наш. Но тогда почему он убил его приёмыша?
– Подозревали, – ответил Бережнов перед сном, – что он из чоновцев. Лагутин узнал его, он приносил ему сведения о вас.
Лагутин – это ясно как божий день – даже свои мало верили, что он большевик. Тем более, что они с Устином побратимы. Значит, есть еще какая-то партия? Значит, есть силы, которые могли бы уничтожить большевиков? Должно быть, есть.
Мартюшев заснул лишь под утро. Проснулся от выстрелов, которые гремели в лагере. Рванулся, – связан. Хотел закричать, рот забит кляпом. Когда успели?
А Кузнецов убегал. Это он умел делать. Бежал, прятался за деревьями, юзом катился с сопок, отстреливался. Стрелял он всё же плохо. За ним шел Устин. Он не стрелял. Видел, что пока стрелять бесполезно. Но вот и он выстрелил из маузера, когда Кузнецов метнулся через чистинку, чтобы тут же спрятаться за деревом. Не добежал. Покатился под сопку. Все. Отжил, отбегал. Пуля вошла в затылок и вышла между кустистыми бровями. Устин забрал у убитого револьвер и медленно пошел в лагерь. Спешить больше некуда. В лагере тишина. Банда расстреляна.
Молодцы чекисты, сумели-таки повыдергать затворы из винтовок, пусть не из всех, но все же это облегчило задачу. Со стороны чекистов ранены двое, из банды убиты все, кроме комиссара, духовного наставника бандитов.
Мартюшев, вскинув бороду, смотрел на восход, губы змеились в злой усмешке.
– Ты уж прости, Мартюшев. Что делать, революция продолжается. Когда кончится? Когда русские люди начнут говорить на одном языке, а не как сейчас – на разных. Мы обновляемся, а с нами и Россия.
– Ты тоже обновляешься? – не поворачивая головы спросил Мартюшев.
– Надо, Мартюшев. Надо. Змея, и та каждый год меняет кожу, почему бы мне ее не сменить? Обновиться.