Распутье

Но Сонин даже не дрогнул, спокойно ответил:
– Перво-наперво, это мой конь. А второе, что тех уже не спасти, если Бог не спасет, аль судьба не повернется к ним ликом. Третье, себя погубишь и еще больше увязнешь в этой грязи. Всё.
Сонин еще раз вскинул винтовку и добил двухсердечного коня, любимого коня. Повернулся и медленно побрел в дом, волоча за собой винтовку. Сразу состарился на несколько лет, согнулся, ноги по-стариковски шаркали по земле.
Устин зарыдал. Подошел к Коршуну, сел рядом, отрешенно и долго гладил его жесткую гриву, пытался закрыть глаза, но они не закрывались, смотрели в тихое, чистое небо, в бескрайнюю тайгу. Саломка подняла Устина и, как ребёнка, увела в дом.
И поплыли круги перед глазами, захороводился потолок, закачалась кровать. Стало темно и тихо. Очнулся ночью. Вскочил. Бросился к двери. Остановился. Всё вспомнил. Увели отца, Журавушку, Мефодия, убит Коршун. Мир померк, мир поблёк. Жить больше не хотелось. Нет, себя Устин убивать не будет, он сейчас пойдет и сдастся властям. Хватит бродить по тайге красным волком. Хватит!
Вернулся из Ольги Макар Сонин. Принес известие, что бандитам дана амнистия.
– Иди, Устин, иди, пока еще есть щёлочка, а то и та может захлопнуться. Да, знаю о беде. Надеюсь, что они спасутся, простят. Вчера взяли, вчера пришел приказ. Может, живы будут… Иди и ты.
Арестованных вывели на тракт. В Антоновке взяли еще троих, нашлось несколько и в Уборке, прихватили пятерых в Каменке. И так их стало пятнадцать.
Хрумкала галька под сапогами, лаптями, ичигами. Шли арестованные, не зная о помиловании. Отряд встретила Чугуевская милиция, чтобы помочь довести арестованных до Спасска, об этом просил Петров, потому что на Михайловском перевале действовала банда Кузнецова, где-то снова до полста человек.
Лагутин и Журавушка встретились глазами. Ни слова, глаза сказали больше. Журавушка спросил:
– Теперь вы убедились, что Красильников и Селёдкин – предатели?
– Да, убедились.
– Теперь сам видишь, куда завело всё это: расстрел, которого не случилось, одинокая жизнь в тайге, объявление вне закона… Дальше перечислять не буду.
– Не надо. Где Устин?
Журавушка кивнул на тайгу.
Здесь еще не знали об амнистии. Всегда о любых новостях знала первой Ольга, потому что там был телеграф. А здесь ни телефона, ни телеграфа.
Арсё тронул за плечо Журавушку, спросил:
– Почему не шёл, когда мы звали?
– Потому и не шел, что не видел праведности в делах ваших. Устина хотели убить! А со мной и вовсе бы не церемонились. Оставь! Не пытай!
Арестованные хмуро молчали. Из всех арестованных пять человек, в том числе и Журавушка, считались бандитами, а Бережнов и Журавлёв – их помощники.
Когда эта колонна поднималась на Михайловскую сопку, откуда начинался Михайловский перевал, на тракте показался всадник. Он резко осадил коня, прохрипел:
– Куда вы их ведёте? Впереди банда Кузнецова, по мне стреляли, но промазали.
– Товарищ Петров, у меня есть приказ Шишканова, если будет опасно, то повернуть арестованных в Чугуевку, – обратился Лагутин.
– Куда? В Чугуевку? Мне некогда вошкаться с этими бандюгами! Вот здесь и порубим шашками, чтобы выстрелы не слышали бандиты.
– Как? Без суда?! Но ведь это же самоуправство!
– Товарищ Лагутин! – повысил голос Петров, но арестованные этого разговора не слышали. – Вы приданы мне в помощь, поэтому здесь я командир и буду действовать согласно обстановке. У меня есть другой приказ, если кто-то попытается отбить бандитов, то расстрелять их на месте.
– Приказ Никитина?
– Да, его!
Арсё подошел к Журавушке, тихо сказал:
– Вас сейчас будут убивать. Бегите, пока командиры спорят.
– Знать, судьба, – проговорил Степан Бережнов. – Ты, Журавушка, беги, я не побегу. Я слышу глас дьявола. Он пришел сказать мне, что мой час настал. Ежли спасешься, то скажи нашим, мол, жил я не во славе и умираю не в чести. Всё! Прочь! Дайте перемолвиться словом с дьяволом, давно он не приходил ко мне, – долгим взглядом обвел тайгу, долину, в которой так долго жил, так много творил неправедности и праведности, уронил голову на грудь, закончил: – Не смерти боюсь, а людского наговору. Прощайте, други!
 
А над головой дьявольский хохот:
– Ха-ха-ха! Ну вот, Бережнов, настал твой смертный час. Я сказал, что приду в минуту твоей гибели. Вот и пришел. Бог, которому ты так долго и усердно молился, не пришел. Забыл он тебя и твои молитвы. Теперь решай, куда тебе пойти – за дьяволом ли, за Богом ли?
– Тиха, тиха! – шептал Бережнов. – Люди услышат.
– Не услышат, им не дано слышать мой глас. Ну вот, твои минуты сочтены. Что бы ты хотел сказать мне?
– А что скажешь? Бери к себе в ад. Без работы зачахну. Не хочу подыхать, как муха по осени.
– Беру. Прощай! Да очнись ты, вон уже над твоей головой саблю занесли. До встречи!
Степан Бережнов тряхнул головой, отогнал от себя дьявольское наваждение, увидел, как метнулся в кусты Журавушка, вслед ему застучали выстрелы, упал обезглавленный Мефодий Журавлёв. Пётр Лагутин бросился к Петрову, но чоновец ударил его прикладом винтовки по затылку, тот сунулся в травы, потерял сознание. Арестованные кричали, прикрывали головы руками, но все тщетно. За Журавушкой побежали два чоновца…
Бережнов широко перекрестился, встал на колени и подставил голову под сабельный удар. Он не защищался, не просил пощады, как другие, знал: ее не будет. Виноват, чего же просить пощады?..
Петров рубанул по напряженной шее Степана Бережнова. Чисто срубил. Покатилась голова под сопку, застряла в кусте цветущего багульника, мигнула дважды удивленными глазами и застыла.
Позже Макар Сонин запишет: «Историю творят люди, они же творят и беззаконие. Но слава Творцу, что таких не столь много, больше добрых, больше человечных, но и эти малые могут много наделать бед. Царствие небесное всем невинноубиенным. Аминь…»
Очнулся Пётр Лагутин. Встал на колени, мотая головой, как оглушенный колуном бык. Увидел, как вскинул винтовку Арсё, сейчас зачастит она в его руках, закричал:
– Арсё, остановись! Не стрелять! Отставить!
Арсё долго и непонимающе смотрел на Петра Лагутина, почему отставить, ведь это же враги, убийцы.
– Отставить! – вяло махнул рукой и снова упал на землю.
Арсё положил поперек тропы винтовку, сурово посмотрел на убийцу Петрова, плюнул под ноги, проклял навеки. Круто повернулся и пошел в долину, залитую солнцем. Война кончилась. Остались ее сполохи, но зачем же так… Тарабанов рубил и вешал, Кузнецов убивал и убивает, убивает и Петров. Но эти, захваченные отрядом, эти отошли от войны, эти, если они были виноваты, то должны были быть судимы. Шел, горбился, как будто нес непосильную ношу, шаркал улами по земле.
На Михайловской сопке запылал огромный кострище. Сжигали убитых. Теперь Кузнецов может взять только их пепел. А над головами глухо и тоже протестующе гудел под майским ветром кедр, полоскал свою хвою в мирных, неспешных тучах.
Отряд Петрова, обстрелянный бандой Кузнецова, отступил в Чугуевку. Туда привезли контуженного Лагутина. Он заплетающиймся языком доложил о расстреле.
– Та-а-а-к! – протянул Шишканов. И это «та-а-а-к» напомнило Лагутину убитого Степана Бережнова. – Сдать оружие, гражданин Петров!
– Не подходить! – выхватил тот револьвер из кобуры.
Но Шишканов спокойно подошел к Петрову, вырвал револьвер, выдернул из ножен саблю.
– В кутузку! А вы, товарищи, если можно вас назвать товарищами, уходите отсюда. Да, вы выполнили приказ командира, но не всякий приказ к месту. Вон из волости! Впереди бандиты? Разбейте их, прорвитесь в Спасск и сами доложите о своих преступлениях. Петрова мы будем судить народным судом.
И был суд таежный. Судили сходом. Суд правый, суд народный. И судьи, и свидетели, и даже защитники были, но не было только обвинителя, им был народ.
Свидетели говорили:
– Петров приходил в Антоновку в форме беляка. Кто поднес ему хлеб и соль, он тех посек плетью. В Кокшаровке он перепорол всех мужиков, потому что они дали им и коням корм, мол, нельзя ничего давать белым. Но как не дашь, ежели у них ружья, а у нас палки?