Распутье

– Что я? Я – бандит, главарь банды. Без главаря банда развалится. Только мною и дышат.
Устин невольно потянулся к маузеру, что торчал за поясом, но тут же опустил руку. Кузнецов заметил это движение, сказал:
– Значит, тянешься к маузеру? Зря. Я ведь не посмотрю, что ты герой, что ты солдат, фронтовик, прихлопну, как муху, и был таков. А успеешь убить, то сгорит тотчас же ваша Горянка. Хочу предложить тебе службу в моем партизанском отряде. Не хочешь? А ведь мы с тобой в одинаковом положении. Не будем ссориться, время покажет. Хватит и того, что ты снова против красных. За это всё прощаю. Ладно ты их тут пошурудил, вся тайга гудит, – криво усмехался Кузнецов. – Убить тебя я мог бы, но хочется досмотреть, чем же ты кончишь. Ведь должен же ты найти свою тропу или могилу.
– Должен. Но хочу досмотреть, чем и ты кончишь. А теперь попрошу вас взять у нас все, что вы бы хотели, и что бы мы могли дать, и уходите из деревни.
– Уйдем. Уважая твою храбрость, силу, уйдем. Хотя так и хочется нашу братию пощекотать. Раньше-то с ними был. Руки чешутся.
Кузнецов ушел. Деревня снова замерла и затаилась. Людей не хватало, чтобы выставить дозоры вокруг деревни. Да и от бандитов не спасешься, они могут прийти с сопок, с реки, этим все тропы знакомы.
Макар Сонин писал: «Власть меркуловых пала. Генерал Болдырев и прокурор Старковский приказали арестовать и судить Меркулова. Судить как уголовного преступника, который топил русский народ в крови ради японских интересов на Востоке. Бежал. Скрылся.
Меркуловцы переоделись в милиционеров и пытались вернуть власть. Оно и понятно: кто хоть час посидел на троне, снова захочет забраться туда. Властолюбие – дело страшное, вязкое. Но повстанцев разоружили, той фиктивной милиции по шее надавали. И до этого уже нарастало сопротивление против меркуловщины, потому как Меркулов ро́здал все рыболовные места японцам, потеснил наших рыбопромышленников, других казённых людей. Все требовали прекратить этот грабеж. Даже белогвардейцы, и те возмущались.
А тут партизаны начали жать со всех сторон. Началось брожение и даже драчки между семеновцами и каппелевцами. Так и сожрала себя меркуловщина. К тому шло. Как я не верил в мир между белыми и красными, так я не поверил, что мукомол даст мир нашим людям. А Болдырев что-то начал трусить. Позвали на помощь Дитерихса, поначалу Главнокомандующим, а потом сделали его Правителем и Воеводой, а армия у него стала Земской ратью. Господи, вот уж бог начал лишать разума даже умных людей.
Японские министры поняли, что их карта бита. Сами предложили ДВР и РСФСР собраться за единый стол, обговорить дела. А какие, то дураку ясно, чтобы что-то выговорить себе, хошь малый, но оторвать кусок от России. Японии до Байкала не вышло. Будут просить русский Сахалин или ещё что-то. Но наши теперь в силе, а за спиной гудит мир, мир протестует. Много говорят о дипломате Иоффе, будто он задирист и ни на какие приманки не идет, требует выводить войска, и баста. Вот это по-нашенски! Не то что наши приморские правители, размазни и недоумки. Этот – от Москвы. Сказал выводить войска, никакого вам Сахалина, и весь хрен.
Газеты пишут, что в Дайрене наши тоже осмелели, тоже требуют выводить войска, сами, мол, разберемся. И тоже вместо Сахалина кукиш! Хорошо! И даже на денежную компенсацию не согласились. Молодцы! Обрели чуть разум.
22 августа 1922 года японцы начали сматывать удочки. Белобандиты готовятся к борьбе, всё ещё кричат заполошно о походе на Москву. Дураки! Дитерихс занял железную дорогу до Спасска, но сам на всякий случай заготовил план отступления в Харбин. Для него это уже родное место. Но пока осел в Спасском укреплении, которое еще больше подлатали японцы…
Взят Спасск! Теперь уже скоро конец войне. Только жаль, шибко ранен Пётр Лагутин, посекло осколками Ивана Шибалова. Но, говорят, что оба должны выжить. Будто бои были страшенные, дрались три дня, убитых и раненых куча. Но враги бегут, значит, победа. Они бегут во Владивосток, в Посьет. Но снова зашевелились американцы, англичане. Американский отряд высадился во Владивостоке, будто для защиты своих людей. Тоже хороши – белых спасать! Так их сам Господь Бог не спасет.
 
Взяты Никольск, Раздольное. Белые взрывают всё, что не могут вывезти. Но красные уже на подступах к городу. 19 октября армия Дитерихса сложила оружие. Взята Вторая Речка. Японцы пригрозили, что они откроют огонь, если красные будут продвигаться дальше. Но это уже тех не пугало. 24 октября на станции Седанка подписано соглашение, где японцы обязались до 25 октября очистить город, уйти с земли русской.
Наконец-то окончилась эта позорнейшая война. Я ее назову русско-японской войной, а не просто Гражданской. Все, кто успел, те бежали, а с ними Дитерихс, Меркулов, Сазонов, эсеры с меньшевиками.
Но осталась другая беда: в тайге еще полно бандитов, которые не сложили оружия и продолжают наносить удары по селам, волостям, убивая комиссаров, их жен и детей.
Устин с Журавушкой, правда, в это дело не вникают, всего лишь хоронятся от наших же, но кто знает, как они дальше поведут себя, ведь и волк, когда загнан, делается страшенным зверем.
А потом и другое: столь многолетняя война отучила людей от работы, сделала людей больными, вроде бешеных волков. Не все могут стать людьми, не все могут взять в руки плуг, чтобы пахать землю. Кое-кто из них становится бандитами, ворами, разной сволочью. Война закончилась, но снова надо начинать войну – войну за излечение людей. А это не менее трудно, чем окончить войну. И это все свалилось на плечи большевиков. Вынесут это – тогда я им земно поклонюсь.
Бывшие командиры партизанских отрядов брошены на уничтожение банд. И почему-то Петров и Шевченок – оба нацелились словить Устина. Возможно, что Устин, захоти он того, может быть опасен. Его знает долина, а с приходом к власти большевиков снова начали реквизировать излишки хлеба, даже коней и коров. Война кончилась, рад мужик, но, когда из его амбара выгребают хлеб, руки невольно сжимают вилы, как винтовку. Не перегнули бы палку большевики – может лопнуть. А когда лопнет, то снова может случиться война, но уже бандитская. Партизаны знают по себе, как трудно ловить бандитов, ведь их тоже пытались словить белые и японцы, но не всегда удавалось. И больше потому, что на стороне партизан был народ. А если он будет на стороне бандитов, то те немало кровинушки попьют. Ко всему этому армия уже распущена, солдатам не дали в руки оружия. Отпустили с голыми руками. А кулаком против пулеметов не намашешь. Не дали оружия, значит, чего-то боятся. Это уже плохо. Рази же можно бояться партизан? А вот поди ты. Запретили держать оружие. Бандиты же спокойно заходят в деревни и убивают на выбор. Создали ЧОН, а что те чоновцы, когда их на всю волость сотни не наберется. Худо дело… Значит, и верно надо словить главарей, может, и не будет бандитов. Ведь слабые всегда лепятся к сильным и героям. Поживем – увидим. Аминь…»
Похоже было, что Шевченок, бывший храбрый командир, теперь стал заниматься ловлей бандитов, и в первую очередь нацелился на Устина и Журавушку. То же делал и Петров, вставший во главе чоновского отряда. Но побратимы были неуловимы. Неуловимы потому, что их охраняла деревня. Правда, часовые были сняты с постов, но в деревне обязательно кто-то дежурил, чтобы дать знать ударом в било, что идут чоновцы.
Трижды врывался в Горянку Петров, дважды Шевченок, но всё тщетно. Шевченок круто изменился. Из командира превратился в обычного карателя. Потрясая револьвером перед лицом Саломки, кричал:
– Где твой бандит? Вставай к стенке, пристрелю! И твоих щенят перестреляю.
Саломея спокойно становилась к стенке сарая, держа на руках малютку Луку, рядом стоял старшенький Федька.
– Стреляй! Белые грозились пристрелить, теперь то же делаете вы. У кого власть, у того и сила. Стреляй! Да, я знаю, где Устин. Знаю, но не скажу. А убьёшь, то и вовсе буду бессловесна.
– Змеюка! Бандитка! Словлю Устина – на твоих глазах пристрелю!