Онмёдзи (ЛП)

Как это было отвратительно! С алых губ женщины рвались два голоса, мужской и женский, смешиваясь и перебивая друг друга.
Женщина, сжимая листок бумаги в руке, застонала, закружилась как сумасшедшая в цветочной вьюге и — внезапно — пропала. На том месте, где стояли женщина и Сэймей, остался он один. И только сильные порывы ветра наметали в дом сугробы из лепестков сакуры.
4
— Короче говоря, Хиромаса, — попивая саке, Сэймей, понуждаемый Хиромасой, пустился в объяснения, — хурма, «каки», указывает на поэта Какиномото-но Хитомаро. Пасания указывает на Ямабэ-но Акахито.
— Что!?
— А что, ведь любой знает легенду о том, что у ворот усадьбы господина Хитомаро росла хурма, поэтому он и взял себе фамилию «Какиномото», то есть — «у корней хурмы». А легенда о том, что у могилы поэта Ямабэ-но Акахито выросла пасания тем более знаменита. Так что, когда я понял, что две этих ветки — слова, указывающие одно на Какиномото-но Хитомаро, а другое — на Ямабэ-но Акахито, я наконец-то почувствовал, что эти ветки имеют отношение к стихам.
— А желуди?
— Желуди? Здесь игра слов. Пасания по другому называется «сии», если расшифровать, то «си» созвучно слову «си», четыре, а «и» — созвучно слову «положение, ранг», добавляем «ми» — «плод», что созвучно слову «я», и получаем фразу: «Я — четвертого ранга».
— Удивительно…
— Ну, если это все понять, то тогда само собой начинаешь думать, что и померанец имеет отношение к стихам. А если вспоминать стихотворения про померанцы, то первое, что приходит в голову, это:
 
 
Когда я вдыхаю аромат померанцев,
 
ожидающих мая, —
 
чудится прежней подруги
 
рукавов этот запах…
 
 
Сэймей звучно продекламировал строчки.
— Вот, и я позволил себе процитировать эти строки в последней части того стихотворения, которое сочинил сам. Хотя, скорее всего, можно было использовать любое стихотворение про померанцы.
— Ничего себе…
— И господин Какиномото-но Хитомаро, и господин Ямабэ-но Акахито оба были поэтами, поэтому я использовал в своем стихотворении слово «поэт».
— Ну, а каков же смысл твоего стихотворения?
— Как бы сказать… — прошептал Сэймей, и начал рассказывать.
— Слово «поэт» обычно обозначает одного человека, но иногда его можно применить для обозначения всех поэтов в целом, так что получается следующий смысл: «Я — один поэт, но обладающий характером двух человек». То есть, в начале песни женщина сообщает сведения о себе. А затем идет рассказ о своем социальном статусе: «Я был четвертого ранга». Скорее всего, здесь речь идет о ранге мужчины. Ну, а затем, снова женщина, с помощью аромата померанцев рассказывает то, что у нее на сердце. Она говорит: «Скучаю по прошлому».
— Что же это, Сэймей! Ты, просто глядя на все те ветки да желуди, понял и разобрал такие сложные вещи? — голос у Хиромасы был даже не горестный, а скорее это был голос абсолютно отчаявшегося человека.
— Но и первое, и второе, все, понимаешь, Хиромаса, все это благодаря тому, что ты назвал мне очень важное, ключевое слово — стихи. Если бы не ты, я бы, наверное, никогда не разобрался, что значат эти ветки и плоды.
— Слушай, Сэймей, а ты всегда, когда что-нибудь видишь, такие запутанные вещи думаешь?
— Вовсе не запутанные.
— И не устаешь?
— Устаю, конечно. — рассмеявшись, кивнул Сэймей. — Хиромаса, а пойдем завтра!
— Пойдем? Куда?
— В Итиварано, в дом этой женщины.
— Зачем?
— Пойдем, и как следует порасспросим эту женщину.
— О чем?
— Ну, как же! Обо всем! О том, зачем она каждый день приносила ветки и плоды в этот храм? О том, как ее зовут. О том, почему два духа вот так живут в одном существе.
— О!
— Ведь об этом обо всем я до сих пор ничего не знаю!
— Уф, ну, теперь я спокоен! Бывают, значит, вещи, которых ты не знаешь!
Сэймей обратился к монаху Нёсую:
— Вы покажете нам завтра дорогу?
5
— Вот там! — Несуй остановился и показал пальцем вперед. Из уст подошедшего к нему Хиромасы вырвался невольный возглас. Впереди стояло два прекрасных, огромных дерева — огромные сакуры. Оба дерева были в полном цвету. Казалось, что ветви сгибаются под тяжестью розовой массы распустившихся цветов. Ветра не было, но розовые лепестки без конца осыпались с ветвей. В прозрачном воздухе только одно место под самыми деревьями было словно бы заледеневшим от напряжения. Маленькая хижина между двух стволов.
 
Когда трое мужчин стали медленно приближаться к этому месту, им навстречу из хижины вышла одинокая старуха. Подол ее прекрасного парчового каракоромо волочился за ней по земле.
Мужчины остановились. Старуха тоже. Сэймей прошел на два шага вперед и встал прямо перед ней. Словно бы принимая визитера, старуха уселась прямо на земле в церемонную позу. Она была даже накрашена: щеки выбелены, а на губы нанесен кармин.
И вот, под сакурой, друг на против друга, оказались двое: старуха и Сэймей.
— Это Вы изволите быть досточтимый Абэ-но Сэймей? — тихим голосом спросила старуха.
— А тебя, как тебя зовут?
— Сто лет назад, в «Собрании старых и новых песен Японии» — Кокинвакасю, был такой стих:
 
 
Вот и краски цветов
 
поблекли, пока в этом мире
 
я беспечно жила,
 
созерцая дожди затяжные
 
и не чая скорую старость…
 
 
Так вот, этот стих написала — я.
— Но если это так, то, значит, вы — та самая…
— Я — то, во что превратилась, прожив сто лет, девица по имени Оно-но Комати. Вот кто я.
— Почему же Вы, госпожа Комати, здесь? В таком месте?
— Здесь, под двумя сакурами, умерла Комати, когда ей исполнилось сто лет.
— По какой же причине душа госпожи Комати скитается в этом мире?
— Просто я до сих пор не могу найти покоя.
— А почему Вы не находите покоя?
— Ах, молю, посмейтесь надо мной: о, эти женщины! Воистину, они так привязаны к суете мирской! — старуха Комати медленно поднялась, и поднимаясь, она низким голосом читала стихи:
 
 
Будда прошлого давно уже ушел.
 
Будда будущего в мир не пришел.
 
Мы родились в мире мечтаний,
 
Что же можно здесь назвать реальным?
 
 
Напевая себе так, она подняла руки и медленно начала кружиться. На ее маленькие руки сверху, кружась, тихо-тихо опускались лепестки сакуры.
 
 
Я — вода, что уносит траву.
 
Я — плывущая в воде трава.
 
Песня моя грустна.
 
 
«Мое тело — это все равно что трава, которая плывет по воде. Ах, давным-давно мои волосы были прекрасны и блестели как крыло речной стрекозы. И мой голос был подобен трелям соловья…»
 
 
Как ковыль, впитавший росу,
 
Я клонюсь, рассыпая жалобы.
 
А была я куда прекрасней цветов!
 
 
«Ах, в прежние времена была я крайне горда, была я гораздо красивее собой, чем сейчас, и я разбивала сердца мужчинам…»
Чем дольше танцевала старуха Комати, тем меньше морщин становилось на ее лице, оно превращалось в лицо красивой девушки. Выпрямилась спина. Выпрямились ноги. А сверху ее силуэт осыпали лепестки сакуры.
«Безупречной крови аристократам отдавала я свое тело, писала любовные песни, вела веселую жизнь, и все это было одно лишь мгновенье!»
Движения Комати остановились.
— Ах, облака на небе всегда меняют форму, и сердца людей тоже — как крылья бабочки, плывущие по ветру, каждую секунду, каждое мгновение меняют свой цвет! Но почему же, почему нельзя остановить красоту? Как год за годом копились мои лета, так миг за мигом уходила моя красота, а когда начала уходить красота, от меня стали уходить и мужчины. Ах, есть ли что-нибудь печальнее для женщины, чем оказаться одной, когда нет никого, кто бы ее соблазнил? — Лицо Комати постепенно снова стало лицом старухи. И на ее лицо, и на ее седые волосы без остановки падали, кружась, лепестки сакуры.