Новогодний дозор
– Да нормально…
– Оба такие честные?
Дочурка смотрит на меня изумленно.
– Ну ты динозавр! – чуть ли не с восторгом говорит она.
*
Да, наверное, динозавр… Вымирать пора. Живу в чужом непривычном мире, прозрачном насквозь. Все изменилось – не только Уголовный кодекс. Мораль стала иная – какая-то… чукотская, что ли?.. Насколько мне известно, обитатели Севера облачались в меха, лишь выбираясь из чума на мороз. А в чуме было жарко, в чуме они расхаживали телешом, ни друг друга не стесняясь, ни чад своих, на глазах у близких справляли нужду, новых детишек строгали. И что самое забавное: мораль-то у них при всем при том оставалась строгой, построже нашей. Просто нормы морали были другие.
Так что зря я над Мироном посмеиваюсь – сам такой же.
И с каждым днем жизнь вокруг становится непонятнее, невразумительнее. Сколько раз, увидев ужаснувшую меня сцену, я не мог ее никому продать, потому что, как выяснялось впоследствии, ужасала она меня одного. То же самое и с преступлениями. Поди пойми: законно это теперь, незаконно? Я ж не специалист…
По тем же причинам и в бизнес нынешний не лезу – там черт ногу сломит. Избегаю шпионить за молодежью – этих, похоже, вообще ничем не смутишь, по барабану им, подглядывают за ними или не подглядывают. Временами я даже задаюсь вопросом: а сохранилось ли у них в лексиконе само слово «стыд»? Наверное, сохранилось, просто неизвестно, что оно сейчас означает… Короче, объект моих наблюдений – такие же, как я, перестарки, безумно забавные своими потугами скрыться от бесчисленных взоров или же, напротив, выставить себя напоказ.
Не дай бог повымрут раньше меня – на что жить буду?
*
Поговорив с дочуркой, извлекаю из ведра переполненный пакет, выхожу на площадку, спускаюсь к мусоропроводу. На обратном пути сталкиваюсь с той соседкой, что справа. Чем-то старушенция взволнована: морщины трясутся, глаза безумны.
– Скоро, говорят, электрический метеорит упадет, – жалуется она.
– Как это – электрический?
– Не знаю. Говорят.
– И что будет?
– Все телефоны отключатся, все телевизоры…
– А «клопики»?
– И «клопики» тоже. Все отключится.
– Так это ж замечательно! – бодро говорю я. – Будем жить как раньше. Сами вон плакались, что следят за вами все время…
Пенсионерка чуть отшатывается, даже морщины трястись перестали. Что за ней следить прекратят – чепуха, а вот что сама она ни за кем подсматривать не сможет… Беда.
У порога своей квартиры (дверь я оставил полуоткрытой) приостанавливаюсь. Рядом с лифтом на кафельном полу приютилась плоская вскрытая баночка, над которой время от времени мерещится белый парок. Подхожу поближе, присаживаюсь на корточки, всматриваюсь. Так и есть: никакой это не парок – скорее пушинки, словно бы от одуванчика. Взмывают и, подхваченные сквозняком, втягиваются через дверную щель на мою территорию.
Да, вот он, прогресс в действии. Раньше «клопиков» продавали кассетами – уже взросленьких, каплевидных, а теперь, стало быть, в виде таких вот зародышей, способных перемещаться по воздуху, как паучки на паутинках. Прилепится, надо полагать, этакий путешественник к стенке или к потолку – ну и начнет развиваться: глазик отрастит, лапки, передатчик…
И кто бы эту баночку сюда, интересно, подкинул? Пенсионерка вне подозрений, хотя и попалась навстречу, хотя и разговор отвлекающий завела… Вряд ли ей такая роскошь по карману. Значит, опять та, что слева.
Я возвращаюсь к себе и плотно прикрываю дверь. Хватит мне соглядатаев. Нет, я не против, милости просим, всех приму, но это, согласитесь, будет с моей стороны чистейшей воды эгоизм – надо же и другим хоть что-нибудь оставить. Да и лестничная площадка в присмотре нуждается.
Представляю, что за переполох поднимется (если уже не поднялся) во всех учреждениях – частных и государственных. Только-только оборудовали помещения герметичными дверьми, а тут вдруг этакая летучая гадость! Она ведь, наверное, и через вытяжки просочится, и через кондиционеры…
*
А собственно, что изменилось с тех недавних, но уже доисторических пор? Да ничего, по сути. Кто попроще – перемывал косточки ближним на лавочке перед подъездом, кто поинтеллигентнее – за столиком в кафе. Потом занялись тем же самым в Интернете. Тем же занимаемся и нынче. Просто раньше сами подглядывали – теперь с помощью «клопиков».
Да и я тоже, если честно, каким был, таким остался. Ежедневно начинаю с утра новую жизнь. Часиков до двенадцати веду себя безукоризненно: отважно лезу на турник, учиняю уборку, прилежно работаю, добываю хлеб насущный. А после двенадцати – катись оно все под гору…
Сейчас уже двенадцать тридцать. Откидываю спинку у кресла-вертушки, приношу из холодильника спиртное, закусь и, развалившись перед экраном, предаюсь куда более постыдному занятию, нежели утреннее любование собою в зеркале. Для начала еще раз уточняю коды прописавшихся у меня «клопиков», после чего смотрю, кто и куда выложил подробности моей скудной интимной жизни.
На платных гадюшниках, естественно, ничего, и уж, конечно же, ни намека на порносайты. Удостоился лишь нашей подъездной «завалинки». Кое-какие физиологические подробности обнародованы соседкой слева, кое-какие – соседкой справа, а кое-что, как ни странно, Мироном. Обитатели других этажей, судя по отсутствию отзывов, моими секретами не слишком интересуются. Обидно. А самое обидное, что Марковна не клюнула на меня ни разу. Дочка – да, дочка заходила, но, как уже вам известно, исключительно для того, чтобы выяснить, сильно ли папа занят.
Вот соседушка слева – та зафиксирована во всех видах, и виды, следует заметить, один откровенней другого. Готов поспорить, сама себя на сайт выкладывает… Остальным не до того – вторую неделю травят супружескую чету с шестого этажа, все никак развести не могут.
Нет, пожалуй, я все-таки «шпион», а никакой не «актер». И развязность моя – напускная, и броня – тонюсенькая. Не зря говаривал классик: «Я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет каторги ни разу, ни одной минуты не буду один?» Каторжанин… Все мы теперь каторжане. Ни секунды себе не принадлежим, ни мгновения! Интересно, помнит ли кто-нибудь первоначальное значение слов «позор», «позорище»? Пребывание на виду у всех. Мудры были предки. Знали, чего бояться…
Хотя и потомки тоже мудры. По-своему. Если тебя никто не видит, приходится взнуздывать себя самому, а это, поверьте, занятие мучительное. Под надзором как-то оно полегче.
Но я-то динозавр! Для меня это пытка – постоянно держать круговую оборону, не расслабляясь ни на миг. Странно, ей-богу… Никогда не бываю один – и вою от одиночества. Зато всю правду обо всех знаю… Ненавижу правду! Из-за нее я лишился работы, из-за нее расстался с Марковной, из-за нее обитаю в обшарпанной однокомнатке…
Что он там зачитывал перед тем, как вывалиться в окно? Что-то насчет слюны… Бумажной Библии в доме нет, впрочем, с электронным ее вариантом даже удобнее. Выхожу в Сеть, вызываю текст на экран. «Слюна» для Священного Писания слово редкое, так что нужный стих обнаруживается почти мгновенно. «Книга Иова». Ну да, конечно, Иов…
«Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?»
Ах, самоубийца, самоубийца, глаза твои суицижие, как же ты разворошил давнюю мою тоску…
В руке у меня непочатая рюмка водки. Глушу ее единым махом, резко выдыхаю. Меланхолически закусив, наливаю еще.
Будьте вы прокляты, придумавшие эту хренотень, и вы, позволившие продавать ее на каждом углу…
Встаю, подхожу к подоконнику, гляжу вниз. Нет, ну с девятого этажа чего не прыгнуть? А у меня-то второй. Скорее искалечишься, чем убьешься…
Возвращаюсь, наливаю третью.
*
Выпить ее мне, правда, не удается. Кто-то истерически трезвонит в дверь. Потом начинает стучать кулаком. Что стряслось?