Лучший из лучших
Коротышка-готтентот привязывал к откидной доске повозки котелок и чайник.
– Должно быть, задержался у Бриллиантовой Лил. Мальчик имеет право утолить жажду – он вкалывал по-черному.
Зуга не стал спорить. Оценивающим взглядом он оглядел повозку: это самая новая и крепкая из трех, принадлежавших ему. Одну забрала с собой Луиза Сент-Джон – с ней ушли лучшие мулы. Тем не менее повозка доставит их в Кейптаун, даже с дополнительным грузом, который собирался положить на нее Зуга.
Ян Черут подковылял к хозяину и взялся за вторую ручку сундука, собираясь закинуть его на повозку.
– Погоди, – остановил слугу Зуга. – Сначала вот это.
Он показал на грубо обтесанную глыбу синего камня под верблюжьей колючкой.
– Мать моя… – ахнул Ян Черут. – Не может быть! За двадцать два года я повидал немало твоих безумств…
Зуга решительно подошел к камню, вытащенному Ральфом из Чертовых шахт, и поставил на него ногу.
– Мы поднимем его с помощью блока. – Зуга глянул на крепкую ветку над головой: сверху свисали шкив и пеньковая веревка. – Подгони повозку поближе.
– Ну уж нет! – Ян Черут уселся на сундук и скрестил руки на груди. – На этот раз не стану. Однажды я уже надрывался ради тебя, но тогда я был молодой и глупый.
– Ладно тебе, Ян Черут, ты напрасно теряешь время.
– На кой черт тебе сдалась уродливая глыба камня? Что за бредовая затея?
– Я потерял птицу, и мне нужен идол.
– Я слыхал, что ставят памятники в честь великих людей или сражений, но поставить монумент собственной глупости!.. – тоскливо заметил готтентот.
– Подгони повозку.
– Не стану! Я отказываюсь тебя слушаться. Ни за что на свете! И не проси.
– Когда мы закончим погрузку, я дам тебе целую бутылку капского бренди – выпьешь ее, чтобы отпраздновать.
Ян Черут со вздохом поднялся:
– Ты меня купил со всеми потрохами.
Покачав головой, он подошел к Зуге.
– Только не надейся, что я буду его любить, – предупредил он, с ненавистью глядя на синий камень.
Впервые за много недель Зуга засмеялся и, вопреки обыкновению расчувствовавшись, положил руку на плечо слуги:
– Теперь у тебя снова появился объект для ненависти – представляешь, как ты будешь счастлив?
– Ты выпил, – сказал Зуга.
Ральф швырнул шляпу в угол комнаты.
– Да, пропустил пару кружек пива, – согласился он, подошел к железной печке и протянул замерзшие руки к огню. – Я бы и больше выпил, да не на что.
– Я ждал тебя, – продолжал Зуга.
Ральф сердито обернулся:
– Папа, я работаю на тебя целыми днями, неужели вечером нельзя отдохнуть?
– Нам нужно серьезно поговорить. – Зуга кивнул на стоявший напротив стул. – Садись, Ральф.
Зуга потер глаза, собираясь с мыслями. За последние дни он не раз пытался найти способ безболезненно объяснить Ральфу, что все кончено, они остались без гроша, все труды и страдания были напрасны, но безболезненного способа не было. Была только жестокая правда. Бросив взгляд на сына, Зуга неторопливо, выбирая слова, рассказал ему все. За все время долгого рассказа Ральф не шевельнулся и с каменным лицом смотрел на отца.
Не получив ответа, Зуга вновь заговорил:
– Поедем утром. Мы с Яном Черутом загрузили повозку, нам понадобятся все мулы, двойная упряжка – путь-то неблизкий.
Зуга умолк, но ответа так и не дождался.
– Тебе, наверное, интересно, куда мы поедем и что будем делать? Мы вернемся в Кейптаун, там еще остался домик Томаса Харкнесса.
– Ты проиграл все! – наконец заговорил Ральф. – И не сказал мне ни слова. Ты – ты, который всегда читал мне проповеди об азартных играх и честности!
– Ральф!
– Ты проиграл то, что принадлежало не только тебе, но и всем нам!
– Ты пьян, – ровным голосом сказал Зуга.
– Все эти годы я верил твоим обещаниям! «Ральф, мы пойдем на север! – передразнил он. – Ты получишь свою долю. Нас ждет целая страна, Ральф, она будет и твоей тоже».
– Еще не все потеряно… У меня осталась концессия. Когда мы вернемся в Кейптаун…
– Ты! Ты вернешься, а не я, – со злостью заявил Ральф. – Иди лелей старческие мечты, меня от них уже тошнит!
– Не смей разговаривать со мной таким тоном.
– А вот и посмею! Ей-богу, это не единственное, на что я осмеливаюсь! Я осмеливаюсь сделать то, что тебе не под силу или чего ты боишься…
– Щенок! Наглый, глупый щенок!
– Беззубый старый пес!
Зуга резко перегнулся через стол. Ладонь с треском пистолетного выстрела ударила Ральфа по лицу. От пощечины голова юноши мотнулась назад. Ральф медленно выпрямился.
– Ты меня ударил в последний раз, – сказал он, решительно направился к дверям и обернулся: – Уходи, мечтатель! Я буду воплощать в жизнь свои мечты.
– Убирайся! – ответил Зуга. Шрам на щеке побелел. – Убирайся и будь проклят!
– Помни, папа, я ушел с пустыми руками – даже без твоего благословения.
Ральф шагнул в темноту за порог.
От прикосновения к щеке Базо мгновенно проснулся, широко открыл глаза и протянул руку к лежавшему рядом ассегаю. Запястье перехватили, не давая прикоснуться к оружию.
– Помнишь ли ты дорогу в Матабелеленд, принц из рода Кумало? – тихонько спросил чей-то голос.
Сонный Базо не сразу собрался с мыслями.
– Я помню каждую переправу, каждый холм, каждый водопой на пути, – прошептал он в ответ. – Я помню их так же хорошо, как голос отца и смех матери.
– Сверни подстилку, Базо, и покажи мне путь, – сказал Ральф.
Бриллиантовая Лил улыбалась не так часто, как раньше: зуб, в который был вставлен алмаз, посерел, корень сгнил. От невыносимой боли Лил плакала. Приезжий дантист вырвал зуб, гной вытек, и ей сразу же полегчало – правда, улыбка стала щербатой. Вдобавок Лил располнела: обильная пища и глоточки джина для поднятия духа не прошли даром. Ее бюст, всегда отличавшийся пышностью, потерял четкость очертаний – из богато расшитого корсажа выпирала дряблая плоть. На пухлой кисти виднелись ямочки над костяшками толстеньких пальчиков, унизанных кольцами, – бриллианты, рубины, изумруды сияли, выставленные напоказ. Волосы Лил, завитые щипцами в длинные локоны, все еще сверкали золотом. Кожа оставалась гладкой и молочно-белой, лишь возле глаз появились морщинки.
Лил сидела на балконе второго этажа, под коваными железными украшениями, покрашенными в белый цвет и затейливыми, как кружева. В Кимберли построили и другие двухэтажные здания, но даже правление Главной алмазной компании не могло похвастаться такой отделкой.
Кресло Лил с высокой спинкой, искусно вырезанное восточными мастерами из тикового дерева и выложенное перламутром и слоновой костью, доставили через океан суда давно исчезнувшей Ост-Индской компании. Лил заплатила за него двести фунтов, зато, сидя на этом троне, она держала руку на пульсе алмазного города, наблюдая за всем, что происходило на главных улицах, ведущих к рыночной площади, и видела всех: приходящих и уходящих; торопливых торговцев, почуявших выгодную сделку; гордо вышагивающих старателей, нашедших блестящий камешек. Четыре бара на площади, которые теперь принадлежали Лил, тоже были на виду, и она знала примерное количество посетителей.
Налево от площади, вниз по улице Де Бирса, за белым забором из штакетника, стоял красный кирпичный домик с неприметной вывеской «Французские модистки. Шесть портних из Европы. Мода на любой вкус». Там всегда толпились клиенты – с полудня до полуночи. Девочки Лил редко долго выдерживали такой темп: месяцев через шесть, измотанные, но разбогатевшие, они ехали обратно на юг.
Сама Лил вспоминала свое старое ремесло лишь раз-другой в неделю – с постоянным клиентом, которого особенно ценила, исключительно ради того, чтобы тряхнуть стариной, взбодриться и крепче спать по ночам. Теперь у нее были другие дела, требовавшие постоянного внимания.
Она разлила свежезаваренный чай из вычурного серебряного чайничка в прелестные чашечки китайского фарфора, вручную расписанные розами и бабочками.