Лучший из лучших
Не проехав и пятидесяти ярдов, Баллантайн обнаружил, что движется по кругу: бессознательно он решил поискать, нет ли уходящего отсюда следа. Понимая, что поиски бессмысленны, Зуга все же не хотел покидать это место. Он склонился к самой земле, пристально вглядываясь в каменистую неровную почву, и объехал сикомор по кругу. Потом сделал еще один круг, побольше, объезжая вокруг дерева по все расширяющейся окружности.
Взгляд привлекло белое пятнышко излома – на уровне пояса свисала надломленная веточка. Сердце дрогнуло, надежда охватила опустошенную душу, и Зуге пришлось взять себя в руки на случай, если тщательный осмотр колючей ветки обманет его ожидания. Судя по увядшим листочкам, сломали ее дня два-три назад – но не от этого задрожали руки. За кончик изогнутого шипа зацепилась тонкая красная нитка. Зуга благоговейно снял ее и поднес к губам, точно священную реликвию.
Сикомор остался на востоке – над колючими кустами как раз виднелась его верхушка. Значит, Луиза побывала здесь после схватки со львами. Высота сломанной ветки и оставленный на колючке обрывок ткани показывали, что Луиза шла пешком и очень торопилась.
Стало быть, она убежала от сикомора, продолжая упорно идти в том же самом направлении, что и раньше, – на запад, в сторону реки Тати и земель Камы.
Зуга ударил пятками в бока лошади и поскакал на запад. Бессмысленно искать след трехдневной давности на каменистой почве. Большую часть времени дул ветер, который унес бы последние зацепки. Оставалось надеяться на скорость и везение. Зуга видел пустую флягу и знал, каковы шансы выжить для пешехода, оставшегося без воды в сухом междуречье.
Он гнал лошадь галопом на запад, передвигаясь зигзагами и с мрачной решимостью оглядывая окрестности. Не давая воли сомнениям, Зуга целиком сосредоточился на поисках малейших следов. В последние минуты перед сумерками ему удалось кое-что найти: блеск гвоздей в подошве привлек внимание к оторванному каблуку сапога для верховой езды. Зуга вынул ружье из чехла и трижды выстрелил в темнеющее небо.
Он знал, что у Луизы нет ружья, чтобы ответить на выстрелы, но если она услышит их, то это придаст ей силы и вернет надежду. Разведя костерок, он дождался восхода луны и при ее свете продолжил поиски, останавливаясь каждый час, стреляя в бескрайнее звездное небо и прислушиваясь: тишина, только сова кричит над головой да шакалы тявкают где-то далеко на серебристой равнине.
К рассвету Зуга добрался до широкого белого русла реки Тати – сухого, точно дюны пустыни Калахари. Надежда, которую он лелеял всю ночь, померкла. Он высматривал в утреннем небе кружащихся стервятников, которые укажут местонахождение трупа, но увидел только стайку песчаных куропаток, взбивающих воздух короткими крыльями. Если здесь живут куропатки, то где-то рядом на поверхности есть вода. Возможно, Луизе удалось ее найти – это единственный шанс выжить. Если она не нашла воду, то уже мертва.
Зуга осторожно отхлебнул глоток драгоценной жидкости из своей фляги. Почуяв воду, лошадь заржала. Скоро Зуга и сам будет изнемогать от жажды.
Если Луиза сумела добраться до реки, то, скорее всего, пошла вниз по течению. Ведь среди ее предков были индейцы: она наверняка умеет определять направление по солнцу и знает, что единственный выход – идти на юг, до слияния Тати и Шаши. Зуга повернул именно туда и поехал рысью вдоль берега, внимательно осматривая противоположный берег, небо и русло реки внизу, где остались сухие ямы, выкопанные слонами.
Стадо песочного цвета сернобыков выскочило из густого кустарника на противоположном берегу. На фоне бледного неба их прямые рога казались пиками, ромбические узоры на мордах – легкомысленными театральными масками. Антилопы поспешно умчались в пустыни страны Камы.
Сернобыки могут обходиться без воды много месяцев подряд, так что их присутствие не особо обнадеживало. Наблюдая за убегающим стадом, Зуга невольно обратил внимание на какое-то движение далеко на открытой равнине за рекой. Судя по человекоподобной фигуре, там кормился медвежий павиан.
Зуга пригляделся, выискивая остальную стаю, – наверное, они в леске за равниной. Медвежьи павианы пьют каждый день, поэтому Зуга внимательно всматривался в темный силуэт на фоне ослепительно-яркого неба. Похоже, павиан ест зеленые плоды диких дынь, но на таком расстоянии толком не разглядишь.
И вдруг он понял, что никогда раньше не встречал павианов так далеко на западе, и одновременно почувствовал уверенность, что никакой стаи поблизости нет: животное кормилось в одиночестве, что для такого общительного вида просто немыслимо. И тут же Зуга разглядел, что для павиана животное слишком велико и его движения не похожи на обезьяньи.
Охваченный безумной радостью, он пришпорил коня в галоп. Копыта выбивали барабанную дробь по твердой как камень земле. Когда Зуга рывком остановил лошадь и выскочил из седла, его счастье несколько померкло.
Луиза ползла на коленях, разбитых в кровь о каменистую почву. От одежды остались одни лохмотья, сквозь дыры просвечивала нежная кожа. Солнце сожгло руки и ноги до красных волдырей. Стопы были обмотаны остатками юбки, но кровь насквозь пропитала ткань. Запыленные волосы свалялись, их кончики посеклись и выгорели. Покрытые черной коркой обожженные губы потрескались до крови. Веки распухли, словно от укусов пчел, и слиплись от высохшей желтой слизи – Луиза всматривалась в Зугу сквозь щелочки, точно слепая старуха. Лицо и тело исхудали, руки стали тоньше спичек, острые скулы будто прорезали кожу.
Она скорчилась на земле, точно животное, и, разломив руками зеленую дыньку, жадно запихивала кусочки в рот. Сок стекал по подбородку, оставляя мокрую дорожку на покрытой пылью коже.
– Луиза! – Зуга опустился перед ней на колено. – Луиза… – Горло перехватило.
Она издала невнятное мяуканье и провела по волосам исконным женским жестом, пытаясь разгладить свалявшиеся пыльные пряди. У Зуги сжалось сердце.
– Ты? – прохрипела она, вглядываясь в него налитыми кровью глазами сквозь распухшие, обожженные солнцем веки. – Неужели…
Она неуклюже попыталась прикрыть мягкую белую грудь лохмотьями блузки, задрожала всем телом и крепко зажмурилась.
Зуга нежно прикоснулся к ней, и Луиза упала в его объятия. Он прижал ее к себе – легкую и хрупкую, словно ребенок.
– Я знала… – выдавила Луиза. – Вопреки здравому смыслу я почему-то всегда знала, что ты найдешь меня.
Кэти застенчиво пробралась в фургон Ральфа.
– Погаси фонарь, – прошептала она, глядя огромными жалобными глазами.
– Зачем? – с улыбкой спросил он, приподнимаясь на локте на узкой койке.
– Вдруг кто-нибудь придет.
– Никто не придет: твои родители все еще в краале Лобенгулы…
– Салина…
– Салина давно спит и наверняка видит во сне братца Джордана. Мы одни, Кэти, совсем одни. Зачем же гасить фонарь?
– Потому что я стесняюсь. – Она залилась краской. – Ты всегда только и делаешь, что дразнишь меня. Лучше бы я не приходила вовсе!
– Ну же, Кэти! – Он снисходительно хохотнул и сел. Одеяло соскользнуло до пояса, и Кэти торопливо отвела глаза от обнаженной груди и мускулистых плеч. Их белая кожа казалась мраморной по контрасту с загорелыми предплечьями и лицом, всколыхнув в девушке неведомые раньше эмоции.
– Иди ко мне! – Он схватил ее за руку и потянул к себе. Она сопротивлялась, пока Ральф не дернул ее, заставив потерять равновесие и упасть на кровать.
Не давая Кэти времени вырваться, Ральф запустил пальцы в ее густые темные волосы на затылке и впился в губы поцелуем. Девушка продолжала вполсилы отбиваться, а потом обмякла всем телом, точно воск от пламени свечи, и прильнула к Ральфу.
– Кэти, ты все еще жалеешь, что пришла?
Вместо ответа она судорожно сжала его в объятиях и, тихонько застонав, ответила на его поцелуй.
Ральф дразнил ее языком и губами, как его когда-то научила Бриллиантовая Лил: перед ним Кэти была беспомощна, словно прелестное хрупкое насекомое, попавшее в шелковые сети паука. Она возбуждала Ральфа, как не возбуждала ни одна из тех опытных и расчетливых женщин, которым он платил золотыми соверенами.