Память (СИ)

— Ро-ди-те-ли… — припомнила номер девять-ноль-четыре-пять. — У меня есть родители… Они помогут!
— Ты из Британии, получается? — поинтересовался воспитанник санбата. — Ну это ничего, я тоже. Только моих всех убили, ты уверена, что твоих нет?
— Нет… — понурилась девочка. — Но мы же может проверить?
— Проверим, — кивнул сержант, понимая, тем не менее, что это будет сложно, но, не привыкший планировать надолго, он пока решал первую задачу — корабль.
Хорошо покушавшая девочка почувствовала дрему, испугавшись ее. Умирать сейчас не хотелось просто до визга. А еще было страшно проснуться в лагере, но сержант положил ее голову себе на колени и гладил, успокаивая, пока Машенька не уснула. Она была похожа на узников лагерей — бледная, почти недвижимая, уставшая, поэтому Гриша считал своим долгом защитить измученную девочку от кого угодно.
А пока она спала, мальчик нашел в мешке початую упаковку патронов, начав набивать магазин своего ППС. Их было всего два, поэтому расходовать стоило с умом. Мальчик зло ощерился — теперь он мог отправить под землю много фашистов. Девочка была совсем легонькой — может тридцать кило, а, может, и еще меньше, поэтому ее можно было на лямки и тащить. Сама она вряд ли могла ходить. Остро не хватало госпиталя.
Мысли о том, что сам может погибнуть, Гришка не допускал, он к этому за три года войны привык, поэтому настраивался на свою цель. Запланировав себе к вечеру сменить повязки у Машеньки, мальчик оперся на дерево, прикрывая глаза, чтобы дать им отдохнуть. Кроме того, уши так работали лучше, ловя малейшие шорохи. «Вот ты и стал партизаном, Гришка», — хмыкнул товарищ сержант, вспоминая речь товарища комиссара. «Красная армия там, где есть хоть один ее боец», — говорил седой мужчина, даря понимание того, почему даже в окружении, они все равно армия. Сколько долгих месяцев прошло…
***
Покормив проснувшуюся Машу, помнивший о том, что кормить надо часто, но понемногу, Гришка перекусил и сам, лишь потом подняв девочку себе на спину на специальных лямках. При этом ноги девочки, получается, волочились по земле, но с этим-то точно ничего сделать было нельзя. Маша почти ни на что не реагировала, только иногда начинала тихо плакать. А Гриша ей вполголоса рассказывал о Ленинграде. Повторяя рассказы Верки, мальчик говорил о городе, не сдававшемся в кольце врагов и столько было в его голосе гордости, что и девочка чувствовала себя в тепле.
Гришка двигался по лесу, пользуясь компасом, чтобы не сбиться с пути. Где находится причал, фриц напоследок тоже… рассказал, поэтому товарищ сержант точно знал, куда надо идти, а номер девять-ноль-четыре-пять ощущала себя в безопасности. Пусть даже она была уверена, что это ненадолго, но лежа на сильной спине спасшего ее рыцаря, девочка позволила себе помечтать.
Образ родителей за прошедшие месяцы в памяти номера девять-ноль-четыре-пять почти смылся, но что-то в ней еще оставалось. Хотя девочка допускала, что родители могут предать, но теперь она была уверена, что больше живой этим не достанется. Повторять пройденное она совсем не хотела, а что с ней сделают эти, когда поймают, номер девять-ноль-четыре-пять представляла себе отлично.
Но они шли по лесу и ничего не происходило, отчего девочка расслабилась. Вот Гришке расслабляться было нельзя — вокруг был враг. Но юный сержант не забывал разговаривать с Машей, давая ей время от времени кусочек хлеба, очень маленький, но девочке он был очень нужен, даря уверенность в себе и в мире, ведь пока был хлеб, она чувствовала себя живой. Гриша радовался, что только вчера получил паек — теперь хлеба было много.
Постепенно смеркалось, пора было думать о ночлеге. Несмотря на то, что днем было очень тепло, ночи могли быть холодными. Поэтому остановившись, Гриша занялся обустройством так, как ему показывали разведчики. Эта наука сейчас очень мальчику помогла — сделать подстилку, пожалеть об оставленной в санбате плащ-палатке, из-за чего нужно было делать углубление в земле, чтобы враг случайно не заметил. То, что убитого им фашиста могли уже и найти, Гришу никак не трогало, как и мысль о том, что их могут искать.
 
Нужно было сделать еще супчик и, пока светло, осмотреть, как там бинты. Судя по всему, Машеньку сильно избили за день или два до того, как он ее нашел, отчего она была в крови. А это значило — вовремя менять бинты, хотя пакетов у Гриши было не так много, несмотря на запасливость мальчика. Не привык он действовать в отрыве от своих, от санбата.
— Ну-ка, давай покушаем, — предложил Гриша, погладив Машеньку.
— Хорошо… — коротко ответила номер девять-ноль-четыре-пять, ее рука, дрожа, поднялась, чтобы затем упасть обратно в траву.
— Машеньку покормит Гриша, — сообщил ей мальчик, поднося горячую миску поближе. — Чуть остынет и покормимся, да?
— Да… — почти прошептала девочка, уже и забывшая о том, заботились ли так о ней родители, как этот «наш». Гриша вел себя с ней также, как она сама с убитыми уже этими малышами.
Осторожно покормив, похвалив робко улыбнувшуюся ему девочку, мальчик очень медленно спустил с нее кальсоны, осматривая бинты внешне. Вид был так себе, значит, следовало перебинтовать, хотя до утра дело могло потерпеть. А пока мальчик натянул кальсоны обратно, отметив, что реакции на раздевание и одевание не было вовсе. Поэтому, аккуратно повернув Машу на бок, Гриша предложил укладываться спать.
— Машенька закроет глазки и будет сладко спать, — сообщил ей юный сержант. — А Гриша поспит вполглаза, чтобы враги не напали.
— Страшно, — призналась номер девять-ноль-четыре-пять. — Просто жутко. Кажется, закрою глаза, а там… эти.
— Этих больше не будет, — твердо произнес Гриша. — Пока я с тобой, никаких этих быть не может, поняла меня?
— Хорошо, что ты пришел, — робко улыбнулась девочка. — Малыши тебя так ждали, а ты все не шел, но, все-таки, пришел…
Постепенно язык Машеньки, как ее назвал Гриша, начал заплетаться, очень утомившаяся девочка засыпала. Сержант, конечно, не спал, он знал — будут кошмары. У всех они были, поэтому Гриша сторожил, чтобы вовремя заглушить, да и разбудить. Он помнил, как задыхались в своих снах взрослые и дети, как падали с ног от усталости медсестры и даже санинструкторы были с ними, чтобы помочь. «Все фашисты проклятые!» — с ненавистью думал мальчик.
Номер девять-ноль-четыре-пять отползала по снегу, а на нее неслась овчарка. Почему-то девочка не могла встать, а смерть была все ближе. С каждым мгновением, с каждой долей секунды, тянувшейся бесконечно. Номер девять-ноль-четыре-пять отползала, уже почти чувствуя, как в нее впиваются собачьи клыки. Вокруг слышался лай, смех и какие-то крики. Девочка отчаянно закричала.
— Тише, маленькая, тише, — Гриша дождался. Машенька во сне задергала всеми конечностями, а потом закричала так отчаянно, что сержант едва успел заглушить крик. Распахнулись глаза, полные ужаса, а он прижимал к себе девочку. — Тише, нет больше лагеря, а этих я всех убью, обещаю тебе, всех, до единого! Ни одна тварь больше не коснется тебя, моя хорошая, тише, малышка…
— Соб-баки… — заикнувшись проговорила сильно дрожавшая номер девять-ноль-четыре-пять. — Соб… они… я…
— Тише, родная… — уговаривал ее мальчик, а потом чертыхнулся, залез рукой в карман и достал оттуда кусочек хлеба, вложив его в рот, принявшейся успокаиваться от этого Машеньки.
— Хорошо, что ты пришел… — прошептала номер девять-ноль-четыре-пять, снова закрывая глаза.
Но кошмары приходили раз за разом. В них она прятала детей, переключая гнев этих на себя, отчего было больно так, просто не сказать как. Она пыталась украсть картофелину или кусочек капусты, чтобы накормить малышек. Она бежала от бешено скалившегося пса и падала под ударами дубинки ауфзеера[1]. Вскрикивая во сне, она прощалась с умиравшими детками, согревая их своей душой в последний раз. И слушавший это все Гриша наливался ненавистью, грозившей взрывом.
— Клянусь тебе, эти заплатят! За каждую твою слезинку заплатят, твари, — звучал в ночном лесу полный жгучей ненависти голос совсем юного солдата, прошедшего сквозь время.