Память (СИ)
Принесли ужин. Мальчик мог поесть самостоятельно, а вот Летта, это имя забывшая, нет. Эмма потихоньку принимала новое имя дочери, данное ей этим маленьким героем — странно звучавшее, но очень ласковое — Машенька.
— Что будет дальше? — тихо спросила номер… Маша.
— Мы приплывем в порт, а оттуда уже самолетом, — повторил Гриша слова товарища старшего лейтенанта. — Там нас ждут.
— Главное, подальше от этих, — вздохнула девочка, потихоньку привыкая к мысли, что ее защищают.
— Не будет больше этих, — ответила ей Эмма.
Поначалу женщина еще не понимала, но в посольстве ей показали и фильм, и фотографии, дав почитать воспоминания выживших узников, переведенные на английский язык, отчего женщина, конечно, сначала много плакала, а потом уже осознавала — ее собственная дочь была там. Это ее мучили, сливали кровь, избивали. Это ее называли мамой совсем малыши. Это она рассказывала о волшебной стране, в которой нет палачей. Это она… Ее доченька.
[1] Западное сленговое название коммунистов
Глава 15
Конечно же, после таких волнений, ночь и не могла пройти спокойно. Гришка и сам отлично понимал это, поэтому, скорее дремал, чем спал, сторожа свою девочку.
Номер девять-ноль-четыре-пять бежала, она бежала к случайно вышедшей из барака двухлетке, за которой не уследили другие. Это было очень, просто смертельно опасно. Кто-то из палачей с веселой улыбкой на лице медленно отстегнул поводок, и почти бешеная собака с утробным рычанием метнулась к ребенку. Номер девять-ноль-четыре-пять не задумывалась о том, что будет с нею, важно было спасти малютку, спасти во что бы то ни стало, но бежала истощенная девочка медленнее откормленного пса. Казалось, еще мгновение и раззявленная пасть коснется…
Девочка внезапно закричала, выгнувшись всем телом, она кричала так, что Гришка подскочил с места, даже не задумавшись о том, что ему надо лежать. Столько боли и отчаяния было в этом крике, сменившимся подергиваниями конечностей, что мальчик вжал кнопку вызова буквально до хруста. В их бокс вбежал полусонный врач, а Гришка пытался оказать первую помощь.
— Приступ на эпилептический похож, — задумчиво произнес местный эскулап, чем-то уколов Машу в бедро, отчего она успокоилась. — На базе разберутся, а пока отдыхайте.
После того, как успокоенная девочка затихла, Гришка еще долго не мог перевести дыхание. Это было просто жутко — слышать такой крик. Гладя Машеньку по волосам, мальчик полусидел в кровать, глядя в стену. Он постепенно задремывал, но не засыпал.
Их выгоняли из барака, перед которым стоял грузовик, верх и стенки кузова которого были обтянуты брезентом. Номер девять-ноль-четыре-пять знала, что это такое, да все в лагере знали! Хватая детей за руки, эти забрасывали отчаянно верещавших малышей в кузов газенвагена[1]. Вот потная рука сомкнулась на ее шее, заставляя двигаться вперед, а спину ожег первый удар. Номер девять-ноль-четыре-пять уперлась, не желая идти туда, где смерть и в следующий миг страшная боль почти лишила девочку сознания, заполняя собой весь ее мир.
Завизжавшая, а потом и захрипевшая Машенька опять заставила подскочить Гришу. На этот раз ее легко удалось добудиться и приступа не было, но обнимая дрожащее тело девочки, в глазах которой таял ужас, мальчик почти плакал. Вцепившаяся в своего Гришку номер девять-ноль-четыре-пять долго не могла успокоиться и уснуть. Видимо, волнения этого дня сказались на ней, потому что стоило только закрыть глаза и вновь приходил лагерь…
Утром, судя по часам, часов в шесть утра, Машенька опять подскочила и, слабо шевелясь, попыталась куда-то двинуться. Гриша обнял девочку, укладывая слабо сопротивлявшуюся Машу в постель и принимаясь гладить. Сны у девочки были тяжелыми, поэтому поспать мальчику не сильно и удалось.
— Ну куда ты побежала? — устало спросил Гришка.
— Перекличка же! — ответила номер девять-ноль-четыре-пять. — Аппельплац[2]!
— Ох, маленькая… — прижал ее к себе сержант. — Тебя зовут Машенька, Маша, а не номер девять-ноль-четыре-пять! Лагеря больше нет, тебя защищают, мы на корабле, среди наших, все хорошо!
— Наши… — прошептала успокаивавшаяся девочка. — Теперь навсегда наши?
— Навсегда, — кивнул Гришка. — Этих больше не будет!
Пришедший утром врач судна только вздохнул, взглянув на утомленного мальчишку и жмущуюся к нему девочку. Просто представить, что она только что оттуда, было очень непросто, но слыша этот отчаянный крик, других вариантов не оставалось. Доктор вздохнул, двинувшись к молодым людям.
— Сейчас посмотрим Машеньку, — произнес мужчина. — Нужно сменить повязку и разобраться в том, что происходит. Я сниму тебе энцефалограмму[3], не испугаешься?
— Я… Я постараюсь, — кивнула девочка, прижимавшаяся к сержанту.
— Тогда сейчас будет завтрак, потом исследования, согласны? — поинтересовался доктор и, получив кивок, вздохнул, давая знак матросу заносить.
— Не промахнись, водоплавающий, — мрачно прокомментировал Гришка, видя, что матрос засмотрелся на форму. Лежать сержанту не нравилось.
Врачу нужно было занять этих двоих, в пути им предстояло пробыть еще часа четыре, при этом в Ростоке максимально быстро старались очистить пирс от немцев. Представлять, что будет, услышь, что воспитанник санбата, что лагерница немецкую речь, никто думать не хотел. Да и сами немецкие товарищи вполне понимали, что мальчишка, для которого немцы могут быть только мертвыми, сдерживаться не будет.
В последний момент транспортный борт заменили на госпитальный самолет, потому что контуженному солдату тоже стоило бы полежать. Не понравилось что-то врачу лодки, о чем он сразу же и сообщил. Англичане активность почти и не проявляли, видимо, идиоты у них закончились. По крайней мере, по мнению советской стороны, хотя британцы могли бы с этим поспорить.
Не желавшие мириться с фактом того, что наследница миллионного состояния вдруг осталась живой, отдельные горячие головы планировали штурм советского посольства, когда ими занялась контрразведка страны. Накрученные прямо из Букингемского дворца контрразведчики нашли отличнейшего козла отпущения, так как предполагаемая уголовная статья предполагала конфискацию имущества, что очень хорошо смотрелось в бюджете Великобритании. Поэтому родственникам миссис Стоун стало не до нее.
Маша, ожидаемо, проводов испугалась, но не сильно. Девочка боялась любых медицинских манипуляций, доверяя только своему Григорию, отчего даже осмотреть ее в процессе перевязки было не очень просто. Проблема с трудностью заживления пока не решалась — нужно было комплексное лечение в связи с симптомами обескровливания, на корабле просто невозможное. Кроме того, прикасаться к венам девочки было просто страшно.
Электроэнцефалограмма доложила то, что доктор увидел ночью — высокая судорожная готовность, некоторые признаки гипоксии[4] мозга, что новостями было, конечно, не очень хорошими, но ничего критичного. Отлежавшемуся Гришке уже разрешили понемногу вставать, ибо удержать мальчишку было все равно невозможно. Воспитанник желал ухаживать за своей девочкой, доверявшей только ему. После некоторых раздумий ему это разрешили.
— Только товарищ сержант медицинской службы, уговор! — поставил условие начальник корабельной медицины. — Как только нехорошо — сразу говоришь.
— Конечно, — кивнул Гришка, подобную ночь повторять не желавший. Очень уж Машка за него испугалась, вот и дала.
Из-за раннего подъема время до прихода протянулось, но за полчаса до срока в палату пришел знакомый ребятам старший прапорщик, называвшийся Лисом. Внимательно осмотрев уже готового сержанта, «почти офицер»[5] вздохнул, протягивая пистолет-пулемет, сразу же проверенный мальчишкой. Привыкший к оружию Гриша спокойно повесил ППС на плечо.
— Сержант, оружие на предохранитель, без приказа огня не открывать! — жестко приказал старший прапорщик, твердо знавший, что вода — она дырочку найдет.
— Есть, понял, — ответил удивленный Гришка. Слова «Росток» и «Германия» у него не сочетались, не знал мальчик порты ГДР, да и о том, что есть «наши» немцы пока тоже не ведал.