Сотня золотых ос (СИ)

Посмотрели на ритуал со стороны.
Но теперь Рихарду больше нечего беречь — в его жизни отныне не будет ни башен, ни чужих секретов. Пусть другие выслушивают про эротические фантазии и мелкие грешки, а он — теперь-то почему бы и нет — с удовольствием научит это делать.
Он хотел бы помочь Анни снять эфир, но они решили, что будет лучше, если она останется одна. Рихард заказал несколько новых ламп и камер, остальное Анни сделает сама.
Его всегда удивляло, насколько легко достичь популярности на живых эфирах. Можно смоделировать любую реальность, можно снять электронный слепок человека, создать его аватар, повторяющий мимику и жесты, но стоит кому-то выйти в живой эфир, показать собственное лицо и сделать что-то по-настоящему — рейтинги и очки симпатий росли так быстро, что не выдержало бы ни одно табло.
Кто придумал, что курить крепкий табак и пить крепкий алкоголь — хорошая идея? Все вкусы слились в кисловато-терпкую горечь. Но даже горечь казалась восхитительной.
Анни снимет свою историю в виде исповеди. В башне. Только она и камеры, которыми он, конечно, будет управлять сам, не сможет же Анни сама выбирать ракурсы.
Это будет эфир для второго дня выпускных программ, для первого лучше что-то более традиционное. Но в первый день нужно порепетировать. Проверить связь, посмотреть, насколько Анни убедительно смотрится в кадре.
Но Рихард был уверен, что она будет смотреться убедительно.
Да, конечно же, да.
До начала отчетных программ последнего в его жизни выпуска остался еще один день.
…
Марш было страшно. Это был особенный страх, незнакомый. Она думала, что уже ничего не может бояться — после того как она потеряла глаз, потеряла Леопольда, после того, как нашла всех своих темных двойников и осталась с ними жить. После этого она ничего не должна была бояться.
Но она боялась.
Когда начнутся эфиры Рихарда Гершелла, эфиры, на рекламу которых он явно не пожалел средств, она будет у себя дома смотреть трансляции с внешних камер «Сада». На этот раз она не приблизится к месту взрыва, не позволит, не даст ни одного повода выставить себя виноватой. Гершлл не вывернется — Освальд и остальные дали ей доступы к своим профилям. Они сами согласились взять ответственность за этот поджог.
Марш уже с трудом помнила, что им наплела. Что-то про высказывание, про революционные акции? Ах да, серебристая оса, лучший эфир недели. Очки, благодаря которым можно позволить себе несколько лет хамить людям и не бояться ответственности.
О, она могла потратить эти очки куда лучше. Но Марш давно не видела смысла тратить рейтинг на себя.
Что она могла? Переехать в комнату побольше? Открыть себе доступ к нижнему уровню учебных программ, чтобы ее научили собирать конвенты или настраивать рекламу для других конвентов?
Марш уже поняла цену успеху там, в виртуальном пространстве. Поняла, чего хотят настоящие люди — жадные глаза и перекошенные рты, вот уж нет.
А главное — она эти очки зарабатывала не для себя. Она на них права-то не имела, но раз уж так получилось, что они остались с ней — почему бы не потратить на право быть собой.
Этой всем неприятной, мерзкой собой.
Девушка в стеклянной башне смотрела мрачно.
— Чего ты боишься?
— Когда башня взорвется, с профилей Освальда, Даффи и Иви разойдутся уведомления. Они возьмут на себя ответственность за этот поджог и за прошлые, сразу трое выпускников Гершелла, которых он официально признал готовыми к выпуску… — пробормотала она, закрыв лицо ладонями.
Пришла в конвент посмотреть самой себе в глаза и закрывает лицо. Хорошо что она не может ненавидеть себя сильнее.
— Но их признал готовыми к выпуску не Гершелл, — усмехнулся ее собственный голос.
Ее голос. Мягче. И меньше хрипит — она тогда столько не курила. Зачем она сюда пришла? Надеялась услышать в собственном голосе торжество?
Тогда в ней не было столько злости. Как она могла забыть, что создала этот конвент, чтобы не забывать о хорошем в себе? Зачем еще и сюда потащила свою ненависть?
Потому что в одиночку она с ней больше не справлялась. С ненавистью — и со страхом.
 
— Гершелл отвечает за репутацию центра. Я даже не уверена, что Освальд и остальные не отделаются продлением срока в центре на пару месяцев, — с вызовом ответила она, не отнимая рук от лица.
— Ты знаешь, что это не так, — голос прозвучал совсем рядом. Марш откуда-то точно знала, что ее аватар только что положил руку ей на плечо, хотя тактильных модификаций у нее до сих пор не было.
И уже вряд ли когда-нибудь будут.
— Значит, им выпишут штрафы, — огрызнулась она. — Поставят ограничители на профили. Отстань, они сами так решили, я их не заставляла. Никто им рейтинги не обнулит, они же не убийцы и не террористы.
— Но ты намекаешь об этом в сообщениях, которые составила от их имени, — заметил ее голос.
— Намекаю, а не говорю прямо. Скажут карабинерам, что это не так — и отделаются легко. А начнут дурить, упираться и повторять чушь про революции и высказывания — не моя вина. К тому же они действительно получат очки от просмотров, люди же любят шоу со взрывами. Если их не заморозят, то очки общественных симпатий могут покрыть ущерб от…
— Ты сама в это не веришь, — голос был печален. — Ты просто не хочешь этого делать. Не хочешь никого подставлять. И не знаешь, что делать дальше.
— А какой у меня есть выбор?!
— Прости его.
Марш сорвала очки так резко, что вырвала один из датчиков в повязке. Зашипела от боли, растерла ладонями лицо, и вдруг поняла, что если бы не боль — она бы разрыдалась.
— Да что ты за сука! — рявкнула она, швыряя очки в стену. — Что я была за сука! Раз я была такая замечательная была и всепрощающая — какого хрена сейчас-то все так?!
Можно спуститься в аптеку. Она помнила белые коридоры без дверей, тесные, светлые, с низкими потолками. Нужно пройти по этому лабиринту к закрытому решеткой помещению, полному стеллажей и витрин. Попросить капсулу мизерикорда и выпить завтра, когда все будет сделано. Аби отправит карабинерам сообщение о том, что она приняла мизерикорд, не нужно даже переживать, что ее труп не найдут.
А может, это было бы весело. Ее нашли бы через пару месяцев, по запаху из вентиляции и хорошенько попыхтели, отдирая ее останки от пола. Да, от пола, чтобы нельзя было просто выбросить труп вместе с кроватью.
Марш не выдержала и расхохоталась. Она редко позволяла себе такие выходки, находя их слишком драматическими и манерными, но сейчас, казалось, только это и может принести облегчение.
Последний раз, пожалуй, когда увидела, как Леопольд собирает вещи. Он ее такой и запомнил, конечно же. С тех пор она и не срывалась, но сегодня-то был особенный день.
Может быть, последний.
Хотелось странного. Хотелось спуститься, купить в палатке кремовое пирожное и съесть его, растирая крем по лицу и рукавам. Хотелось зайти в душевую кабинку, включить ледяную воду и лежать на полу, дышать ей, пока легкие не начнет сводить, а все идиотские мысли не уйдут в слив.
А может, стоило написать письмо. Например, Леопольду. Он закрыл все контакты, его профиль все эти годы оставался приватным, но может, он однажды прочитает и тогда их прощание состоится. Что бы она сказала ему? «Мне осталось жить полтора часа, я что-то сделала не так, но уже не пойму, что именно?»
«И пусть памяти обо мне не останется даже в чужих снах?»
Чушь какая. И пирожные, и сны, и вода — все чушь, но ужасно, ужасно смешная, чу-у-ушь!
Она не отказывала себе — смеялась, позволяя легким выталкивать все обрывки слов, которые она не могла сказать, мыслей, которые не могла подумать. Поступков, которые не могла совершить.
 
Что-то теплое ползло по щеке из-под повязки. Наверняка кровь. Это было очень плохо, потому что мир начал расплываться, повязка явно потеряла контакт. Сможет она сама его вернуть или придется идти в санблок?
Какая разница. Она даже рада была этой боли.