Пианист. Осенняя песнь (СИ)
— Ах ты господи, уронила! — воскликнула она, нагнулась с трудом, встала на колени и начала шарить рукой по ковру, натолкнулась на ножку стола. Тоня очнулась и кинулась помогать.
— Ну что вы, Ксения Николаевна, она не разбилась, откатилась в сторону. Вот. И блюдце цело. Давайте я вам помогу… — Тоня поставила чашку на стол и начала поднимать маму Кирилла. Он как раз вернулся в комнату, сразу понял, в чем дело.
— Ты, мам, садись, я сам все сделаю, ладно?
— Хорошо, хорошо, иди, я ничего больше трогать не буду. — Ксения Николаевна подошла к креслу и до него дотронулась, проверила.
Она все проверяла руками. Слепая? Подтверждая догадку Тони, Ксения Николаевна сказала:
— Всю посуду в доме перебила уже, ничего не вижу. А операцию делать нельзя, сказали — никак нельзя. Вот и живу… Кирюшу мучаю. Разве бы он тут сейчас был? В школе преподавателем сидел бы? Он же у меня так играет, вы не слышали?
— Сегодня в первый раз услышала! Так хорошо!
— Он и занимается хорошо, детей любит, и его все в школе уважают, хоть и молодой еще. А все-таки он мог бы выступать. В Москву надо было на конкурс… Чашку надо помыть… — Ксения Николаевна хотела встать, но Тоня упредила её.
— Я отнесу на кухню, вы не тревожьтесь.
— Вот и Кирилл все “не беспокойся, не делай, не переживай”, а я не привыкла на одном месте сложа руки сидеть. Разве это жизнь?
— А вот не скажите! Я, бывает, на работе так натопчусь, что только бы и посидеть дома. — Тоня не стала заострять разговор на отрицательном. Ксения Николаевна покивала, задумалась.
— Да, по молодости мы ничего не понимаем. А когда приходит разум, тут уже и сил нет, чтобы сделать все правильно. Разве я не понимаю, что Кирюше обуза, он бы иначе жизнь свою устроил, а так…
— Вот что вы говорите, Ксения Николаевна! — возмутилась Тоня. — Как это мать сыну обуза? Вы такими словами и его обижаете! Давайте я лучше пойду чашку мыть!
На кухне Кирилл резал хлеб и делал бутерброды. Он уже разложил часть на тарелке. Тоня поймала себя на мысли, что дома Кирилл выглядит гораздо моложе. Скромный, русоволосый, глаза задумчивые. Красивый, высокий, наверняка девушки заглядываются. Только он же ведь мать не оставит, а девицы теперь такие, что старушка в нагрузку им не нужна. Квартира, конечно, хорошая, просторная, но слепая свекровь не бонус. Вот почему Кирилл один. Тоня все удивлялась. Теперь все ясно стало, а то она думала, мало ли что.
— Ксения Николаевна просила чашку помыть.
— Да, хорошо.
— Так я и сама могу. Можно? — Тоня спросила для приличия, а уже и кран повернула, пустила воду.
— Спасибо. Мама плохо видит, но в остальном у нас тут нормально. И комната есть свободная, Славик сможет отдельно спать.
— Не знаю, Кирилл, я должна подумать. Неожиданно все это.
— Это необходимо, поверьте! Если сейчас не начать — время упустим и…
— И что? Не получится вундеркинда? — Тоня домыла чашку, поставила на стол, присела на табурет. — Я тоже про это разное думаю. С одной стороны — способности, а с другой — вдруг не повезет, не станет Славик выдающимся.
— Станет! Если вовремя начать его учить как следует, — не дал ей развить сомнения Кирилл. — Идемте в комнату, что тут на кухне? И мама забеспокоится.
— Хорошо, потом поговорим. Вон чайник уже закипел. В комнату его тоже нести?
— Да, я сам возьму.
— Тогда я бутерброды, — подхватила тарелку Тоня.
Чай пили по-семейному, и на самом-то деле Тоне у Кирилла и Ксении Николаевны нравилось. Не чувствовала она в этом доме ничего дурного. По уму сразу надо было соглашаться, подселить им Славика, пока люди не передумали, ведь помощь предлагают. Но не поворачивался язык сразу ответить “да”. Что держало — непонятно.
Тоня слушала рассказы мамы Кирилла про то, как он был маленьким и учился музыке, как совершенно случайно его способности обнаружила незнакомая женщина в автобусе.
— Мы ехали из центра, как сейчас помню, дождик шел сильный. И Кирюша давай напевать считалку детскую про дождик. Я запрещать не стала, никто из пассажиров не возмутился, значит, не помешало им. А ребенку если хочется, так пусть поет. И вдруг женщина, сзади нас которая сидела, и говорит: “У вашего мальчика хороший слух. Надо музыке учить”. Я спрашиваю: “Как же учить? У нас в семье никого нет музыкантов”. А она: ”Ведите в музыкальную школу к Зиновию Павловичу. Скажите, что от Суриковой Надежды Константиновны”. Я же не знала тогда, а она, оказывается, кем-то в отделе культуры была. Важным работником, вроде заместителем начальника.
Ксения Николаевна рассказывала увлеченно, было ясно, что дома ей поговорить не с кем: гости не часто, а Кирилл на работе. Но что заметила Антонина — Кирилл мать не затыкал, многословия её не стыдился, слушал спокойно и внимательно, хотя наверняка в стопятисотый раз все это повторялось. Есть такие “семейные истории”, которые всегда рассказывают вновь прибывшим гостям и друзьям семьи. Обычно истории эти с годами обрастают удивительными подробностями. И все этому верят, даже те, с кем истории происходили на самом деле.
— Я и повела, — продолжала Ксения Николаевна, — а там уж мне все рассказали, что необходимо сделать. Сначала на скрипке хотели, пришли к педагогу, а там в классе пианино стояло. Кирюша как увидал — и сразу, без разрешения даже, к нему. И давай клавиши нажимать, так у него выходило хорошо, как будто он уже умеет играть. Я удивилась. А Зиновий Павлович, он тогда молодой был, да, так он сказал, что у Кирюши слух абсолютный и играть можно учиться на любом инструменте. И спрашивает Кирилла: “Ты на каком бы хотел? Давай я тебе покажу, какие бывают”, а мой-то: ”Нет, не надо, я уже выбрал”, и на пианино показал. Так и пришлось нам с отцом инструмент покупать. Рояль не сразу, конечно, появился, сначала пианино было. А рояль потом, когда ясно стало, что Кирюша у нас пианист. Так и пошло. А про Славика вашего Кирилл рассказывал…
Тоне было неловко, что Ксения Николаевна с ней на “Вы”, но просить перейти на “ты” она не решалась, боялась обидеть. Да и не знала, как у них в семье принято. Бывает, что и дети с родителями на “Вы”.
— Да, про Славу, — обрадовался Кирилл, что можно вставить слово, — я уже все рассказал Антонине, что можно мальчику у нас пожить.
— У нас? — переспросила мать Кирилла, и Тоня поняла, что он еще не обсуждал это.
Ну вот, сейчас откажет, и говорить будет не о чем. А и лучше так, не надо Славику в чужих людях за ради бога приживаться. Заплатить как следует Тоне было нечем, в интернате мальчик жил почти бесплатно, по какой-то социальной программе его пристроили и из бюджета за него доплачивали. Конечно, там не сахар медовый. И со слезами Славик приходил, и с синяками. Но терпели все это, как иначе? Работать Тоне надо было, чтобы и за съемную квартиру платить, и ребенка обувать-одевать. И на выходные забирать Славика, кормить его хорошо, гулять с ним, ездить. Пусть не часто, но Тоня старалась. Вот и в Петербург также поехали в основном из-за Славика, ему для развития.
Кольнула Тоню обида. Не зависть — нет, а скорее злость на саму себя, что не может она сыночку обеспечить хорошей жизни. Как ни бьется, а, например, вот такой квартиры просторной нет у них, Славик про свою комнату и не мечтает даже. Живут они в вечном опасении, что квартирный хозяин передумает да и скажет съезжать. Нет дома. И когда появится? Никогда! Так и будут мыкаться. И кем Славик станет при такой жизни? Если бы попасть только в ту ЦМШ. Тоня бы все сделала, чтобы Славик там хорошо учился.
Она сидела, разговаривала с Ксенией Николаевной, потом смотрела альбом с фотками. Потом помогала на кухне Кириллу помыть и перетереть посуду. А параллельно все думала, думала… про свою жизнь.
Несуразную, несчастливую и, наверно, несостоявшуюся. Кто она есть? Продавщица. И то еще хорошо, что не алкашка подзаборная, какой её мать стала. А отец… Кто его знает, где он теперь. Может, освободился, а может, и на зоне сгинул. Между всем этим, своей той страшной детской жизнью и всем, что потом было, Тоня поставила могильный крест. Нет, она не считала себя сиротой. Мать у неё была, как могла родила и первое время, наверно, заботилась, иначе бы Тоня и не выжила там, на зоне. Дочка поварихи и зэка.