Пианист. Осенняя песнь (СИ)

Ведущая не умолкала! Сколько же можно трепаться? Третий звонок давно был, уже и свет сняли, остались гореть только те люстры, что у сцены. А она все говорит.
— Вероятно, возвращение к Детским сценам Шумана не случайно для Вадима Лиманского…
Еще и предположения строит! И некому же ее за кулисы утащить! Вадим даже рассердился, она вторгалась в его личное пространство, куда он никого не допускал, бестактность Переславской зашкаливала.
Наконец представление программы завершилось, Переславская ушла со сцены в другую боковую дверь. По громкой связи пустили предупреждение о запрете видеосъемки и просьбу отключить телефоны. Объявили исполнителя. Теперь можно было выходить Вадиму.
Он глубоко вздохнул и шагнул в белый и желтоватый свет софитов, под аплодисменты прошел к роялю. Поклонился.
Поскольку репетиции не было, то и стул пришлось подкручивать на глазах у публики, но, помня науку Захара, Лиманский делал это с достоинством, не спеша, давая залу притихнуть. Это происходило медленно: в одном конце громко чихнули, в другом сдавленно закашлялись, на хорах два раза со звоном уронили номерок. Вадим ждал…
И вдруг он почувствовал нечто странное, или это его отчаянное желание, чтобы Мила была здесь, обмануло чувства? Вадиму показалось, что она смотрит на него, он даже повернул голову и взглянул в зал, но в полумраке что можно было различить? Лишь расплывчатые очертания. Желтые софиты напомнили ему осенний парк, листопад, он снова увидел, как Мила бежит по дорожке к высокому берегу Славянки. Странная девочка, говорящая с цветами. И Детские сцены… Ведь это о ней! И об осени…
Вадим коснулся наконец клавиш, как будто руки Милы — бережно, нежно и с любовью. Рояль отозвался… Роберт Шуман… Чистым родником заструилась светлая простая мелодия… А вторая пьеса — решительность и сомнение, просьба… Третья — про белку! Вадим улыбнулся мгновениям, запечатленным в памяти, музыка оживляла их.
В зале воцарилась чуткая доверчивая тишина.
Была ли Людмила здесь или далеко — Лиманский играл для нее. Искал и находил в музыке Милу, отражение её взгляда, улыбки, задумчивости, смены настроения. И все, что осталось недосказанным между ними, говорил теперь — тихо или с юношеской страстью, смущенно, горячо. А в "Грезах" он открылся ей весь, безраздельно. Сказал: "Я только твой". Это было как первая любовь, еще целомудренная, в одеждах невинности. Как молитва, которую он возносил Богу.
Вадим был потрясен глубиной и просветленностью Шумана, он десятки раз играл "Грезы" и ничего не понимал, пока не нашел в них Милу…
Он забыл про зал, перестал ощущать время, вышел за предел реальности и не хотел возвращаться. Его мир исполнился радости, Вадим больше не был в нем одинок.
Аплодисменты океанским прибоем ударились в авансцену, наполнили зал, но Вадим слышал их как будто издалека. Он еще не вернулся из Страны Грез. Отстраненно раскланялся после Детских сцен и продолжил играть. Первое отделение концерта завершилось овацией.
Снова поклоны, и Лиманский ушел за сцену, там его ожидала еще одна порция восторженных возгласов, объятий и поздравлений уже от своих, близкого круга. Только мама выглядела встревоженной, она прибежала из зала и, заглядывая в лицо Вадима, все спрашивала:
— Вадик, с тобой все в порядке?
Он обнял её при всех, чего никогда не позволял себе раньше.
— Да-да… не волнуйся, все хорошо. Тебе понравилось?
Она не ответила, только смотрела и смотрела на него, а в глазах слезы. Вадим понял: сейчас он был открыт тому, что не могли выразить слова.
— Пойду отдохну немного, а ты иди в зал. Как там Захар Иосифович? Не устал?
— Нет! Он в восторге, велел сказать, что это было божественно.
Вадим заметил в кружке прорвавшихся за сцену поклонниц юношу репортера и сказал:
— Вот видите, как раз то, о чем мы говорили…
— Вадим Викторович! Да, я понял теперь, я статью напишу, если вы не против.
— Не против… Прошу простить, мы после концерта пообщаемся, я всем все подпишу, — и ушел в артистическую.
Вадим хотел остаться один, вернее, с тем, что открылось ему. А еще… услышать голос Милы.
У него в мобильном был ее номер. Не раздумывая, он набрал в уверенности, что она ответит, но вместо этого прозвучала металлическая фраза "абонент недоступен или находится вне зоны действия сети". Он попытался еще и еще на протяжении антракта — результат все тот же. Беспокойство за Милу овладело Лиманским. Почему молчит? Если обиделась, не хочет отвечать — это одно, а если что-то случилось? Опять пошла одна, в большом незнакомом городе… Как он мог не пригласить её на концерт! Сидела бы сейчас в зале, а потом поехали домой. Домой! Так просто было удержать…
Он позвонил еще раз — нет, не отвечает. Может, в метро? Там сигнал плохо ловит, связь рвется. Вадим сидел перед зеркалом, но отражения своего не видел. Мила стояла перед глазами — стройная, светловолосая, грустная — и манила его к себе. Недостижимая…
С тем и вышел он на сцену. Не видел зала, только её! Вадим сел за инструмент, снова коснулся клавиш и… другая Вселенная, Сергей Рахманинов, этюды картины. Поля и небо, разливы рек, бескрайняя даль и… Мила. Вадим искал, звал, просил вернуться, но музыка томительная, чувственная, как их единственная ночь, отвечала ему, что ничто не повторится, все потеряно, не будет счастья. И она же исступленно молила вернуть это счастье. И снова он звал, искал, с неистовой страстью любил и молился, просил Невидимого и Всемогущего, того, чьей волей оживала сейчас в звуках рояля душа Рахманинова, охранить Милу, осенить защитными крылами ангелов.
Овации, крики браво — разве в этом смысл его служения музыке? В фарисейском любовании собой? В удовлетворении тщеславия? Нет, в том, чтобы открыть людям, что знает он сам. Сердца их слышат, не могут не слышать! И Мила услышит, где бы ни была…
В соль-минорный этюд-картину, который он сыграл на бис, Вадим вложил всю силу отчаяния, печали, безнадежности, и, когда отзвучала последняя нота, в глубокой тишине ответом ему из зала раздалось сдержанное рыдание, а за ним такие аплодисменты, от которых зазвенели имперские хрустальные люстры бывшего Дворянского Собрания.
Лиманскому это было не так важно. Раньше бы он исполнился удовлетворения, а теперь… Когда зажгли полный свет, он попытался вглядеться в лица, в глаза. Но все сливалось, Вадим плохо видел вдаль.
И ему показалось… Конечно, ему показалось! Просто платье на женщине такого же цвета, как у Людмилы, и светлые волосы… Но первым движением было бежать за ней.
И он бы так и сделал, если бы к сцене не подступили поклонницы с цветами, потом Захар Иосифович пошел боковой анфиладой, и Вадим с охапкой букетов заторопился к нему навстречу. Лицо у Захара было удивленное, как будто он видел Вадима в первый раз. Вадим передал кому-то цветы и обнялся с учителем, Захар долго-долго не отпускал его, хлопал по спине, ничего не говорил, только сопел. Это была высшая степень похвалы. Подошли и мама с папой, поздравили, расцеловали, изумление было и у них в глазах. Родителей тут же поймал уже знакомый репортер, утащил в фойе, где был приготовлен стол и банкетка, и также стояла на столе минеральная вода и стакан. Диски можно было купить внизу, в киоске у билетной кассы, но на всех их не хватило, и почитатели Лиманского шли с буклетами, программками, даже с книгами о Филармонии, чтобы Вадим оставил автограф. Некоторых питерских меломанов он помнил в лицо, здоровался с ними, мило общался. Поклонницы млели, строили глазки, нервно хихикали, причем не только молодые. Подходили смущенные восторженные студенты фортепианных отделений и, не скрывая интереса, разглядывали его руки. Филармонические дамы старались завернуть комплимент поинтеллектуальнее. Были в очереди за автографом и те, кто ходили на Лиманского из престижа, они покупали самые дорогие места, держались в антракте вместе, обязательно шли в буфет, пили шампанское, обсуждали свои уик-энды в Австрии и виллы в Италии. Приводили с собой детей — избалованных девочек и рафинированных мальчиков.