Наталья

Заходит друг Павла. По-деловому перемаргивается, достает свой флакон и садится с нами рядом на полу, предварительно закурив.
— Ну как? — спрашивает Павел и, повернувшись к другу, говорит: — Первый раз. Я ему дал немного.
В голове у меня становится напряженно свободно. Нос дышит идеально. Прямо чуть-чуть задыхаешься от такого количества свободно и легко вдыхаемого воздуха. В голове наступает удивительное спокойствие, но не покой. Отключившись, целиком думаешь только о близком тебе. Я думаю о ней. Я сосредотачиваюсь на ней. Страшно хочется ее увидеть. Невыносимо хочется. Услышать ее голос, увидеть улыбку, руки…
Я прекрасно сознаю, что делается вокруг, и в то же время отключен от всего. Павел снова обращается ко мне:
— Теперь ты расскажешь, почему грустный такой?
Теперь расскажу. В двух словах не расскажешь, но я попытаюсь.
Он все понимает. Он умненький, как Буратинка. Потом спрашивает:
— Такое чувство, что волосы шевелятся, есть?
— Да, — говорю, — есть.
Приятное очень чувство.
— Тогда давай закурим еще. Самый раз.
Мы закуриваем с ним по новой. Из ее сигарет. И тут я срываюсь, не выдержав, — бегу по снегу к автомату. Полрубля забыты в кармане пиджака. Кто-то добрый дает двушку. Рука почему-то дрожит, набираю номер… Первый гудок с прерыванием, остальные без — нормальные. Она должна подойти к телефону. Она не может не подойти к телефону. Она обязательно подойдет к телефону. Я так хочу. Она…
— Да… Алло!..
— Простите… я звоню по поводу обмена квартиры.
Из трубки еле слышно доносится музыка. Она, кажется, улыбается и весела.
— Я бы с удовольствием обменялась, да не с кем… — она смеется и говорит: — Вы ошиблись номером, молодой человек. — Отбой, гудки.
Я несусь, окрыленный, назад, едва не сбиваю незамеченную старуху. Я рад, что ей весело, я счастлив, что она подошла к телефону. Что этот телефон — ее.
— Сумасшедший, ты куда бегал по такому холоду раздетый? — спрашивает ожидающий меня в тоске Павел.
Я быстро сбрасываю все, поворачиваюсь к нему и говорю:
— Поддадим! — говорю. — Ты как, готов?!
Он расплывается неописуемой улыбкой:
— Всегда готов.
Мы держим с ним стаканы с хересом (какая же все-таки дрянь — отечественный херес) и сидим на кухне, на полу. Чокаемся и выпиваем. Тишина, никто не мешает, день рождения проистекает где-то там, вдали. Павла хорошо подразвезло, и он говорит мне:
— Видишь, ты теперь веселый и радостный, это все после допинга! Очень хорошая вещь.
При чем тут допинг?!
— Ты ипохондрик, как и я, — продолжает Павел. — И поэтому… я люблю тебя больше всех на свете! Дай я тебя поцелую, — он наклоняется и целует меня.
И я верю, что сейчас он любит меня больше всех на свете. И говорит это от души. Я тоже люблю его сейчас… но не больше… впрочем, это не любовь.
— Я тебе, Са, обещал подарить карты с голыми бабами, бери. Диски обещал дать послушать, забирай навсегда. Флаг американский на стене нравится — сворачивай. Все забирай. На, вот тебе еще флакон этого, про запас. А то аптеки сейчас закрыты.
— Да что ты?! А я собирался сейчас бежать.
Я машинально засовываю пузырек в вельвет джинсов.
— Нет, они закрыты. И вообще, — не унимается он, — давай выбросимся из окна. — (Раз, два и выбросились!)
Я привык уже ничему не удивляться.
— Давай, — соглашаюсь я.
— И дадим! — уверяет меня Павел.
— Мой знакомый три дня назад выбросился с восьмого этажа в МГУ, со мной учился. А чтоб не передумать, поставил стол к окну, разбежался и прыгнул. Оставил записку: «Зачем мне эта жизнь?»
— А правда, скажи, зачем нам эта жизнь?
Я подумал-подумал и не смог ответить.
— Осточертело все. Надо выбрасываться. Сейчас.
Я киваю головой в знак согласия.
Павел поднимается с пола, идет к окну, дергает и открывает его. Воздух ночи, снега и мороза вплывает и разносится по комнате. Он тем временем, не спеша, но в то же время проворно и всерьез, перекидывает одну ногу на улицу, через подоконник — на воздух. Я о чем-то думаю, потом не спеша раскрываю рот и говорю:
— Может, не надо прыгать, а, Павел?
 
— Нет, прыгну, но только с тобой. Иди сюда, выбросимся вместе.
Я встаю и подхожу к нему.
Он сильно сгребает меня и тянет за собой туда, где его нога, наружу. Все это длится примерно минуту. Потом то ли инстинкт самосохранения, то ли еще какие-то фрейдовские дела охлаждают меня, и я говорю Павлу, по-прежнему рвущемуся вперед, то есть вниз:
— Ведь не разобьемся: четвертый этаж только, жаль. А так выброситься совсем не сложно. Ты меня понимаешь, Павел?
А перспектива предстать перед ней калекой и вовсе меня успокаивает. Как машинист локомотив…
Я повторяю, втолковывая Павлу, что этаж только четвертый, а не восьмой, как у того из МГУ. Он думает немного и, согласившись, забирает свою ногу назад, будь она счастлива.
Мы снова усаживаемся на пол и дружно (как будто уже выбросились) закуриваем, каждый довольный своему. Я — тому, что увижу Наталью не калекой, Павел чему-то известному ему одному.
Не успели мы выкурить по сигарете, как на сцене появился военный. (Те же, явление второе, и военный.) Павел громко шепчет мне на ухо:
— Он в управлении работает, не болтай лишнего.
— Что ж ты нас не знакомишь? — замусоленно начинает военный, кажется лейтенантик. Боря, брат, тоже был после института два года лейтом. С благодарностью не вспоминает прошлые годы.
— Это Саша, — бурчит Павел, который уже был там, за гранью самоубийства, да не вовремя остановили. Потом он мне представляет того. Я так и не словил его имени. Вообще ненавижу пустые, никчемно-ненужные знакомства.
Лейтенантик начинает нести какую-то галиматью, точнее, х… Перебиваю его и говорю, что хочу в туалет. Иду в туалет и сижу там долго-долго. Потом дергаю для правдивости болваночку на цепочке и выбираюсь оттуда.
Военный ждет меня, улыбаясь. Не обиделся, странно. Оказывается, он не такой уж глупый мужик, разбирается в разных вопросах, которые, казалось бы, никакого отношения к его службе не имеют. А может, и наоборот — имеют…
Попутно жалуюсь ему, какая идиотская у нас военная кафедра, самая поганая во всей Москве. До чего там тошно и хреново, даже Буденный, Сёма, не знает. Он сочувствует мне, военный. (А может, он и не Сёма, Буденный-то? Но хрен его знает, страна не знает своих героев, тем более какой он там герой — жопу Сталину лизал, впрочем, сами пускай разбираются, там у них — черт голову сломит.) Военный еще что-то говорит. Но я устал от всего. Хочу быть только с ней, других желаний нет. Нет, и все тут. Запропавший Павел, как бумеранг, возвращается и прерывает наш разговор, таща стаканы. В одном из них, чудом раздобытое, случайно уцелевшее, шампанское Саше. Говорит, что любит только меня… Выпиваем, обнимаемся. Время позднее. Уже завтрашний день наступил. Ира вспоминает, что я еще (как ни странно) существую, ужасаясь, что я не пробовал ее «наполеона», собственноручного приготовления. Я киваю.
Павел до того отключился в своей любви ко мне, что забывает предложить мне остаться ночевать. (Эх, а с утра я так надеялся на завтрачек, они прекрасны, эти завтрашние завтраки с остатками самого вкусного, многого, разного!..) (Самому напоминать как-то неудобно. Одеваюсь, расцеловываюсь с ними и выхожу на улицу. Воздух чудный — свежий, морозный. Пар клубами валит изо рта.
В кармане что-то около пятидесяти копеек. «Мотор» нас уже не повезет, и чуткие кони не затрясут сверкающими гривами в ночи. Снова в метро, где море огней. В которое еле успеваю. На «ВДНХ» приезжаю с последней электричкой. Бреду потихоньку, довольный, по снежной улице к земному общежитию… А оно оказывается закрытым! Я впервые живу в общаге. Не знал. Но делать что-то надо, и я делаю. Через некоторое количество времени в ответ слышу такое, что и написать неудобно. Потом вахтерша, чихвостя, впускает меня. Прошмыгиваю шелестом по лестнице, ведущей вверх, бесшумно открываю притворенную на честное слово дверь, добираюсь до своей узкой девичьей кровати, падаю и, как бездыханный, проваливаюсь, засыпая сном праведника.