Наталья

— Я могу купить в «Березке».
Я посмотрел на нее, она поняла.
— Родители сейчас работают за границей.
— А, — только и изрек я. — Но мне не надо ни от кого и ничего. Тем более от женщины. Подарки на память — все это…
— Ну, договаривай.
— Не стоит. Я что-то не то плету, простите меня.
Мы дошли уже до выхода из Лужников к метро «Спортивная».
— В «Спорте» идет хороший фильм — «Погоня».
— А в музей мы уже не идем? — словно нечаянно спросила она.
— Я и забыл совсем.
— А я фильм этот уже видела. Там Марлон Брандо хорош. Правда, вырезано много, жаль.
Прошло несколько минут, и я заговорил. (Кому-то ж нужно.)
— Он мужик, бесспорно, отличный: штатская челюсть, царские повадки, несравненное киноповедение, но грузнеет уже.
— Я думаю, Саня, многие согласились бы быть такими, как он, и иметь такие же… — она мельком взглянула на меня, улыбнувшись.
— Я не привык никому завидовать, тем более мужчинам, даже если это необыкновенный супермужчина. Бабам еще куда ни шло, а уж мужикам…
— А чему же можно завидовать женщинам, так ты хотел сказать?
— В природе пошло все устроено. Мужик сторона активная. Женщина, как вы ее называете, — пассивная. На самом деле все наоборот. Она пассивно-активная. Мужик, он в действиях активен: подойти, познакомиться, предложиться. Всё! А дальше — должен ждать, или, вернее, о-жидать. Либо ему бросят кость и скажут «да», либо пнут ногой и скажут «пшел вон» — нет. И будет ждать, и будет слушаться этих… все-таки не «женщин». Как повелят, так и поступит. До чего ж я ненавижу таких баб, да и мужиков тоже.
Меня занесло.
— Простите, к вам это, конечно, не относится. О присутствующих, говорят, не говорят.
— Почему же мне столь приятное исключение?
Я понимал, что решать ей, и только ей, и, как она решит, так и будет, и от этого уже психовал и нес ахинею. Она, впрочем, может, и догадывалась, но виду не подавала.
— Долго объяснять, — коротко ответил я.
— С тобой тоже так делали?
— О чем вы?
— О твоих рассуждениях.
— Нет. Я стараюсь, чтобы на этой вот голове, — я ткнул пальцем, — никто не сидел. Ни одна. А то ведь сядет — полбеды, так еще и ноги свесит — вот тогда беда.
Она помолчала.
— Пойдем в кино, Санечка. Ты не расхотел?
— Я — нет, тем более с вами!
— Вот и комплимент!
— Это я пошутил!
— Упорный мальчик! И во всем?..
Мы поднимаемся мимо Новодевичьего и выходим на небольшую площадь, на которой стоит кинотеатр и посреди которой высится нелепейшая скульптура, в стиле позднего неосталинизма — такой, знаете, дурной, нелепый, соцдеповский стиль, — и входим в казенный холл, — маленькие окошки касс.
Кино вот-вот начнется. Она быстро достает миленький кошелек в ярких цветочках, раскрывает его и протягивает мне хрустящую купюру. Десятирублевую.
— Что вы, — смущенно забормотал я, — у меня есть деньги. Если не будет, я не постесняюсь и скажу, что нет. — Гордо надувшись, я наклонился и… протянул Светкину трешку в кассу.
— Два на «Погоню», пожалуйста, все равно куда.
Я забираю билеты и прячу в карман.
— Я не хотела тебя обидеть, совсем, но ведь у студента может не быть.
— Вы тоже учитесь.
— Я замужем.
Меня как передернуло:
— Только не хватало мне ходить в кино на деньги вашего мужа.
— Это мои деньги. Мне присылают их родители на личные расходы, так что не волнуйся впредь.
Я быстро посмотрел на нее, она ответила мне взглядом. Она не оговорилась.
— Давайте о другом, и извините меня, если я иногда резок. Есть вещи, к которым я, видимо, отношусь не так, как следовало: чересчур… — я замолчал.
— Нам нужно уже заходить, да? — сказала она, и у меня разлился бальзам по душе. Она прекрасно сама знала, что нужно делать, как, когда, почему, но каждый раз, как бы отдавая мне пальму первенства и первого, спрашивала об этом меня.
Я протягиваю контролерше билеты. Получаю обратно уполовиненные, и мы двигаемся к залу. Журнал уже успел начаться. Незаметно как-то. По-моему, я загляделся на нее. Забывшись.
— Вы хотите что-нибудь?
— Нет, спасибо, я недавно из дома, — она опять улыбается. Значит, не обиделась на мои идиотские филосомы.
 
Я грузно оседаю в кресло. Потом резко выпрямляюсь: слишком пошлая поза. Она замечает, но не реагирует.
— Жаль, — говорит она, — опоздали на журнал.
Мне становится ее и вправду жаль. (Неужели она любит и киножурналы?)
— А мы пойдем на следующий сеанс и посмотрим только журнал, да?
— Да-да, — с расстановкой отвечает она, но мысли ее не здесь, и у меня такое впечатление, что она все время что-то решает, то ли на что-то решается, раздумывая. Или мне это кажется?
Внезапно я поднимаюсь из кресла и говорю:
— Простите, я на одну минуту. — Вечно идиотская ситуация, не знаешь, как уйти в туалет, особенно если новая знакомая.
— Пожалуйста.
Иду в туалет. Как только скрываюсь с ее глаз, несусь быстро. Дождался-таки, горемычный. В туалете народ курит. Везде народ. И откуда он берется, этот народ? Куда ни придешь, везде он…
Мне как-то и курить расхотелось. Начинаю думать об очках. Очки мои, дымчатые, имеют в наличии два стекла: одно раздавленное, но в оправе, другое вполне нормальное. Однако вид первого напрочь губит диапозитивную панораму второго стекла. При ней надо будет надеть очки. Иначе ни хрена с экрана не увижу. А ходить в кино, чтобы ни хрена не видеть, тоже не восторг. Значит, придется надевать очки.
А очки… Вспоминается позавчерашний вечер. Я попал в чью-то комнату, в какую-то компанию. Кто-то меня усиленно спаивал самогоном из чайника. Всегда есть добровольцы… А вообще я не пью. Потом с кем-то остался вдвоем. Много тем более. Не умею. Остальные куда-то подевались. Мы улеглись с ней на кухне, на столе. На каком этаже, не помню (да это и не важно). Ее тоже. Какая грязь. Одна только грязь. Очевидно, это была последняя… К счастью, ничего не получилось, а на следующий вечер она пришла. Рассмотрел лучше и — ушел под одеяло спать. Точно, это была последняя… Просто, как эхо, как импульс. После всего ноября, декабря, да и октября тоже. Фу-у. Даже плечи нервно передернулись при воспоминании. Курить окончательно расхотелось.
— Я, наверное, очень долго. Не сердитесь, хорошо?
— Я не сержусь. За что? — спокойно отвечает она.
— А давайте не пойдем в кино!
У нее удивленный взгляд.
— Куда же мы пойдем?
— Мы, если вы, конечно, не возражаете, пойдем на Новодевичье кладбище. Там есть одна могила… я не был на его похоронах, это нехорошо.
Она только проронила: «Интересно, что будет дальше?» — и больше ничего.
Мы двинулись к кладбищу. Оно тоже, как и Лужники, все под снегом. На памятниках, давно не обметаемых заботливой рукой, можно с трудом прочитать: кто лежит и в каких годах сей лежащий был похоронен. Идем в глубину, практически до упора. Почти в самом углу, тихо и неприметно, у стены, огораживающей сей мавзолей, холмик, все, что осталось от последнего писателя России. Холмик. Без надгробия. И это ему, Твардовскому. Так мало? Чем провинился? В чем не дослужил?
— Мои друзья были на траурной церемонии. Собралась тьма народу всех возрастов и положений. А что толку? Мертвым уже не поможешь. Когда его сняли с… простите, когда он ушел из «Нового мира», ему оставался ровно год до смерти. Он мог прожить и больше, но «уложился» ровно в срок — один год. Они его уложили. Свобода слова — не в говоре этого слова, а в молчании его, то бишь ты берешь и свободно молчишь любые слова, какие хочешь.
Он писал. Жалко только: никогда не опубликуют написанное им в последние годы. Панихиду гражданскую и то не разрешили. Все было оцеплено кордоном в три ряда — троекратные повторения еще с былин у нас повелись. А теперь вот что осталось… сбоку припека местечко выделили, не пожалели, что на Новодевичьем. «Новый мир» больше новым не будет. Голову ему снесли, «Новому миру» Твардовского.