Наталья

Я лежу опустошенный на спине и думаю, почему у меня всегда так все скомкано в первый раз. Потом думаю, как она обойдется без ванны, несчастная. Будь они счастливы, эти коммунальные условия.
Она скоро возвращается. Вдруг что-то мокрое и холодное касается меня. Это полотенце, она намочила.
— Саня, я сожалею, но вода холодная.
Я быстро вытираюсь и отбрасываю полотенце в детскую кроватку: всё туда.
— Тебе холодно, да, Наталья?
— Очень.
— Иди сюда, я тебя согрею.
Через несколько мгновений она опускается рядом со мной уже абсолютно голая. Потом ее тело ложится на мое. Мы дышим друг в друга и сильно обнимаемся. Нам становится горячо, жарко, потом раскаленно… Я растворяюсь с ней опять. Немного смелей и уверенней, не сдерживаясь в телодвижениях.
После второго раза я лежу и не чувствую себя. Ее рука гладит меня везде. Я совсем выдохнувшийся, что́ со мной сегодня, не понимаю.
Она целует мою щеку, скулу, нежно водя губами.
— Наталья… ты моя? — с удивлением осознаю я.
— Да, только твоя…
— Ты моя, — шепчу я, — ты моя.
— Я твоя, Санечка, только твоя…
Я закрываю глаза и не верю… Я просыпаюсь оттого, что она мне шепчет в ухо:
— Саня, ты придавил меня, мне некуда деться.
Я ничего не понимаю, раскрываю глаза и в темноте вижу, что она прижата к стенке и почти примята мною. Стенка холодная, я завожу руку за ее спину, а она не укрыта. Вся махровая простыня стянута на меня.
— Наталья, — я быстро дергаю ее к себе, в середину кровати, и закутываю. — Ты же была раскрытая? Ты что, Наталья, там же холод!
— Я не хотела будить тебя, Санечка, — шепчет она.
— Как будить? — не понимаю я.
— Ты так сладко спал и губами касался плеча. Я не хотела шевелиться.
— Сколько же я проспал?
— Около часа.
— Не может быть.
Вдруг где-то тикают часы по радио и играют гимн.
— Наталья, ты знаешь…
— Да, — говорит она, — я их уже час слушаю, они каждые четверть часа передают время.
— Наталья, — я целую ее в губы, долго, бесконечно… — Тебе пора…
— Не хочу, я хочу остаться…
— Первый час, они ждут тебя… да?
— Я не хочу уходить от…
— Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
Я прошу ее еще, и она поднимается. Я щелкаю кнопку, не знаю, как ее назвать, и свет зажигается. Я отворачиваюсь к стенке, отпуская патрон, прикрепленный к спинке кровати. Слышу, как она берет графин, полотенце и не уходит.
— Саня, отвернись, пожалуйста, — тихо говорит она, — там холод ужасный.
— Я же отвернулся, — говорю я и убираю голову под подушку, чтобы не смущать ее, чтобы она не боялась звука.
Через какое-то время она касается моего плеча и говорит «все», но просит не поворачиваться. Она одевается. Не глядя, через плечо я подаю ей комбинацию, лежащую в постели.
— А я и забыла совсем, — говорит она.
Полумрак, кажется, она опустила козырек лампы вниз.
По логике, думаю я, она должна одеваться спиной ко мне, лицом к ставням. Я чуть отклоняюсь и вижу ее спину, прищуриваю глаза, но она уже застегнула. Я быстро хватаю, потянувшись, шапку из детской кроватки и нахлобучиваю на себя.
— Я готова, Саня, — говорит она и добавляет, — как ты просил.
Поднимает абажур у лампочки, комната больше освещается, она смотрит на меня и вдруг начинает смеяться. Я лежу голый в ондатровой шапке. Она смеется все громче и громче, глядя на меня.
— Какой ты забавный, Саня! — Она падает в одежде на постель, смеясь, и целует меня.
Я отрываюсь.
— Наталья, я провожу тебя.
— Не надо, я сама. Холод на улице, куда ты пойдешь.
— Да, только в полпервого ночи ты еще не ходила одна. Отвернись, пожалуйста.
Она отворачивается, я одеваюсь быстро.
— Нравится яблоко?
— Да. Вкусила греха называется, — смеется она, и я смотрю на ее безгрешное лицо.
Нет, она не грешна.
Я подаю ей дубленку. Закуриваю, выходя из дома. Снег и ветер холодной улицы обхватывают нас, и мы прижимаемся друг к другу. Потом останавливаемся и долго целуемся, одетые; моя сигарета прогорает. Мы не можем оторваться.
Потом все же направляемся к метро, губам стало горячо.
 
— Наталья, ног совсем не чувствую, как спичечки в сапогах, воздушный весь.
— У меня тоже кружится голова, но проходит.
— И вообще, как-то у меня не получилось сегодня. Ты не обижайся…
— Эх, ты, — говорит она, — а говорил, что супермужчина, любовь необыкновенная…
Я смотрю на нее, она улыбается.
— Вот, так все мужчины, обманывают бедных женщин…
Она прильнула к моему плечу и шепчет:
— Ты мой самый лучший, и какая разница, как все получилось сейчас… Я знаю, что будет необыкновенно, я верю в это…
«Натальинька», — шепчу я и целую, ничего не соображая.
К метро мы подходим не спеша, а оно закрыто. Я хотел проводить ее домой… Метро не открывается даже для нас, а это обозначает час ночи. Что она думает, я не знаю, но впечатление, что она ни о чем не думает.
— Возвращаемся? — спрашивает весело она.
Я даже вздрагиваю. И от несбыточности, и от расставания, и от неверия, что это тело — может быть моим. Мне кажется, что этот раз был случайным и больше не будет никогда.
Метро закрыто, значит, расстояние в пять минут мы шли почти полчаса. Хорошо мы ходим. К стоянке такси. Снег под ногами убран, видно по следам — сгребали большой лопатой. Может, пятнадцатисуточники, думаю я. Вечно мне необыкновенные мысли приходят в голову в самое неподходящее время.
Стоянка безлюдна, она в проулке за метро, стоят только два-три таксиста.
Она останавливает меня, не доходя до них:
— Саня, только обещай, что ты не будешь ничего думать, что́ было так или не так. Не будешь расстраиваться и опущенный потом ходить. Ты такой чувствительный… А завтра я приеду к тебе с самого утра, в девять часов, хочешь?
— Да, — выдыхаю я.
— Только не думай ни о чем, я тебя умоляю. — Она наклоняется порывисто и шепчет мне на ухо: — Я хочу тебя…
Я обхватываю ее плечи и сильно обнимаю, не веря. Ни во что не верю. Вот все, сейчас я потеряю ее навсегда.
Мы подходим к таксистам, стоящим у столба.
— На Фрунзенскую, — говорю я и добавляю, — старики.
— Можно, — говорит один, — как раз в парк у меня.
Я высвобождаю свою руку из ее, чтобы подойти к нему.
Она негромко говорит:
— Саня, только выйми ручонку из кармана, где у тебя деньги. Иначе я не поеду никуда. Ну! — говорит она. Так серьезно, что я вынимаю.
— Тогда я еду провожать тебя.
— Чтобы опять целые дни ничего не кушать? — спрашивает она. — И ножонки потом были как воздушные?
Она наклоняет мою пустую голову к себе и шепчет:
— А кто будет справляться со мной…
— Наталья, — пьянею я и целую ее куда попало. Пусть все смотрят.
Она опускается в такси и открывает окно. Таксист заводит машину и говорит:
— Все сказали, молодежь?
— Нет, — говорит она.
Я наклоняюсь. Смотрю на ее губы, говорящие.
— Не звони завтра, он не работает, взял день из-за матери. Я сама приеду, с самого утра.
— Спасибо, — произношу я и отклоняюсь.
— Подожди, — торопливо говорит она, — дай я тебя поцелую!
Я наклоняюсь, ее губы у моего лица. Мягкие-мягкие. Мне кажется, что это последний поцелуй и я ее точно не увижу никогда. Что-то случится…
Мы отрываемся друг от друга.
— Поехали, что ли? — шофер оборачивается.
— Аккуратно только, — предупреждаю я.
Все трогается, двигается Наталья. Я хочу снять шапку на прощанье, но, вспоминая, одумываюсь.
Машина с шашечками уезжает, юзя на снегу.
Я бреду домой. Неторопливо. Сейчас почему-то совсем не холодно. Говорят, что среди ночи есть такое время, отрезок промежутка, когда всегда не холодно. С веток снег сдувается ветром и падает иногда. У меня воздушно все внутри и от голода чуть-чуть кружится голова. За целый день съел только тарелку супа и булку вечером. И надо же, чтобы все случилось сегодня. Хотя я счастлив, что все позади и не будет больше первого раза. Он жуткий, растерянный и беспомощный для меня. А будет ли вообще раз, будет ли она, вдруг вздрагиваю я. Она приедет завтра, конечно, с утра. Надо только мне закрыть глаза и проспать до утра. А утром дверь откроется…