Наталья

— Саня, не обижайся. Я из дома без пяти шесть только выскочила. Свекровь приехала.
— Что такое свекровь? — я не знаю родственных связей.
— Его мама. Устраивать нашу супружескую жизнь, только ее не хватало. Сейчас сидят меня обсуждают. Говорят, переменилась.
А я думал, она устроена.
— Как же ты ушла? — Я восхищен, и что за дурацкая привычка, обижаться.
— Придумала с подругой и занятиями что-то. Это не интересно.
— Да? — киваю я и смотрю на нее во все глаза.
Нас толкают вокруг, начался съезд театральной публики. Спрашивают, нет ли лишнего билетика. Нет, спокойно отвечает она. Я ничего не слышу и никого не вижу, только ее лицо.
— Ну что, пойдем гулять, Саня?
— Да, как обычно, на набережную.
Я засовываю руки в карманы, а она снимает варежку и кладет свою руку, сама, в мой карман. Я сжимаю ее ладонь.
— Хочешь яблок? — спрашиваю я.
— Очень, я с утра ничего не ела.
— Наталья…
— Саня, не успела.
— Идем в гастроном.
— Нет, не хочу. Хочу только яблок.
— Идем! — Я сжимаю ее руку, и ей уже не вырваться.
Мы заходим в гастроном. Я покупаю докторскую колбасу, прошу нарезать, и две городские мягкие свежие булки. Выходим из гастронома. Я делаю два громадных бутерброда и вручаю ей. Она распоряжается, отдавая один мне. Подхожу к ларьку и беру пять огромных красных яблок, венгерских, «джонатан» называются.
— Можно начинать, Наталья. — Мы спускаемся по снежному тротуару к набережной.
— Саня, неудобно на улице.
— Наплевать на всех. Кушать хочется, надо есть. Начинай, я то я умру с голода.
Она откусывает и смотрит на меня.
— Все в порядке? — спрашиваю я.
Она кивает и улыбается. Я вонзаюсь так, что у булки, по-моему, трещат бока. Она с восхищением смотрит на меня, и — как треть большой булки исчезает в мой рот.
— Ой, Саня! — только и восклицает она. — Какой рот…
— Угу, — урчу я и, прожевав, говорю: — Наталья, положи пока яблоки в сумку, руки мерзнут.
У нее черная сумка из жатой кожи, которая мне очень нравится. В боковых кармашках она обязательно приносит мне сигареты, от которых мне иногда удается отказаться, но никогда не до конца: она все равно заставляет брать. Она раскрывает ее сразу и запихивает туда яблоки. Сумку жалко, она такая хрупкая.
— Саня, ты, по-моему, замерзаешь. Идем в подъезд, я тебя согрею. — Я никогда ей не возражаю, прямо сам на себя не похож. Мы стоим и греемся у батареи внутри какого-то подъезда. Исходя из чего я подбираю подъезд: без запаха. — Теперь хоть доем твой вкусный бутерброд, — говорит она, кусая булку. Я вижу, он ей правда нравится. — Никогда не ела на улице, — она улыбается.
— Ты много чего еще не делала, — двусмысленно говорю я.
Она сияет:
— Но с тобой научусь, ты хочешь сказать?
— Ага.
Она смеется.
Мы съедаем все без остатка и вдруг — целуемся. Это совсем неожиданно, я забыл, что мне можно прикасаться к этой женщине. У меня никак не родится к ней отношение — как к женщине, которую хочется. То есть как к другим. Когда-то было… То есть я не могу объяснить. Она мне нравится как женщина. Она бесподобна. Но раз меня не тянет в постель, значит, это что-то большее, очень редкое для меня. Я вообще не думаю об этом, даже не могу представить себе: она — и моя. Поэтому я сам воздвигнул какую-то канву ореольной черты вокруг нее и не переступаю.
Я смотрю в ее глаза, они близко, губы почти не отрываются. Неполная темнота подъезда закрывает тенью ее глаза. Наверху хлопает дверь. Мы выходим на улицу.
— Бедный Саня, — говорит она, — ты совсем замерзаешь от московского холода, да? Ты же тепличный мальчик, вырос под солнцем.
— Да, — улыбаюсь я, а сам потихоньку заворачиваю ее на ту улицу, где дом.
— Квартира нужна, — говорит она, — как никогда… А то ты совсем простудишься и отморозишь себе все. Потом наследства не будет, — она смеется.
— Наталья, сплюнь три раза.
Она плюет. Действительно.
— Все подруги, как назло, никуда не уезжают, не сезон, так бы я могла ключи взять…
Я и не думаю о другом, ключи взять — значит, от холода.
 
— Бедный Саня, — она на ходу поворачивается и касается меня. Долго смотрит, повернувшись (я берегу ее от прохожих, она их просто не замечает), и говорит: — Мне нравится твоя щека…
Мне нравится, что ей нравится. Но я всегда по-идиотски реагирую на комплименты. Поэтому отвечать по-идиотски мне не хочется.
— Куда мы идем, Саня?
— Никуда.
— Тебе надо бы согреться, но не в подъезде.
Кто-то оборачивается ей вслед.
— Пойдем в любой дом и постучим в квартиру: пускай впустят, дадут согреться. Люди должны быть добрыми.
— Саня, это неудобно, — говорит она, улыбаясь, не веря.
— Да чего там неудобно. Вон смотри, дом, пошли.
Она идет, с интересом глядя на меня. Осторожно сходит по ступенькам, сапоги на каблуках, и я завожу ее в полутемный коридор. Дверь за нами на пружине закрывается.
— Ты что, серьезно, Саня? — спрашивает она, следуя за мной.
— Как никогда. Какая тебе квартира нравится?
— Не знаю.
— Я всегда был двоешник, давай номер два.
Мы стоим в конце коридора.
— Давай, — шутит она.
Я беру и стучу. Она даже обмирает от неожиданности. — Саня!..
— Никто не отвечает. А я хочу туда. Подожди, у меня ключи есть, давай попробуем, может, подойдут.
— Саня, ты что, нас посадят, — она уже улыбается, радостная, что там никого нет.
Я достаю ключи. Пробую один, второй, не подходят. Мимо проходит вышедшая соседка. Наталья отворачивается к стенке и не дышит. Та проходит на кухню в конце коридора и говорит: «Добрый вечер».
— Ага, — отвечаю я. Наталья приходит в себя и выдыхает задержанный воздух.
— Саня, ты ненормальный, — шепчет она, — пойдем отсюда быстрее, я не хочу носить тебе передачи…
Третий ключ подходит.
— Тебя тоже посадят, не волнуйся, за соучастие, — говорю я, успокаивая.
Дверь открывается, и у нее широко раскрываются глаза. Я беру ее за руку, остолбеневшую, и завожу в комнату. Дверь захлопывается. Сплошная темнота, слышно только ее дыхание. Ощупью нажимаю где-то на свет, скорее угадывая, и загорается настольная лампа.
Комната освещается. Она как келья. Потолки — сводом, и негладкие, а разводами. Узка, длинна, таинственна, тяжелые ставни на двух старинных окнах.
Слева большая кровать. Круглый стол, на котором лампа, прижат к стене, между ним и кроватью стул, у стола — еще один. Дальше тумбочка, напротив старый шкаф, за ним в углу оттоманка. Она потом будет скрипеть как рёхнутая. Справа, вдоль стены, у входа, детская кроватка, в нее все будет бросаться…
Я замираю: понравится ей или нет.
— Это и есть твой сюрприз? — догадывается она.
— Да, — сдержанно отвечаю я.
Она оглядывается еще раз.
— Саня, какая чудесная комната! Просто восемнадцатый век, таинственно и необычно. Как готические кельи. — Она целует меня, обняв за шею.
— Раздевайся, чувствуй себя как дома.
— Хорошо, Санечка, я буду.
Она кладет сумку на стол, где лампа. Я снимаю с нее верхнее одеяние, кашне, потом свое и бросаю все в детскую кроватку. Большая кровать не застелена, только одеялом прикрыта.
Мы садимся на кушетку, повернувшись друг к другу. Впервые мы полностью изолированы от внешнего мира и остались одни.
Сердце у меня прыгает непонятно куда. В горле сухо. Хочу пойти наполнить графин водой, он стоит на тумбочке, но кушетка будет скрипеть. Остаюсь на месте.
Наталья смотрит на меня ожидающе. Я не знаю, что говорить, как начать, совсем непривычно остаться вдвоем.
— Наталья… можно я тебя поцелую? — говорю я.
— Конечно, я этого жду с шести вечера…
Я раскрываю губы, и мы целуемся. У меня плывет все в голове от проходящего холода, наступающего тепла, от ее губ и рук, которые я целую вперемешку с ее шеей и волосами, рассыпавшимися по ее настойчивому лицу. У нее прекрасные волосы, совсем как расчесанный лен, мягкие и, мне кажется, сладкие. Она отвечает все сильней и сильней.