Человек из тени

Бонни кивает, но не говорит. Я понимаю, что большего сейчас от Бонни не дождаться. Стеклянный взгляд, вызванный шоком, исчез, в глазах поселилось что-то отстраненное, безнадежное и тяжелое.
— Мне надо задать тебе парочку вопросов, солнышко. Можно?
Она настороженно смотрит на меня. Но кивает.
— Были ведь два плохих дяди, верно?
Страх. Губы дрожат. Но она кивает.
«Да», — перевожу я.
— Хорошо, солнышко. Другой вопрос, и на этом все. Ты видела лицо хотя бы одного из них?
Она закрывает глаза. Сглатывает. Снова открывает глаза. Отрицательно качает головой.
«Нет».
Я вздыхаю. Я огорчена, но не удивлена. Ладно, огорчаться буду позже. Я беру Бонни за руку:
— Ты прости меня, солнышко. Ты ведь хотела меня видеть. Ты не должна мне говорить, что ты хочешь, если все еще не можешь разговаривать. Но может быть, ты можешь показать?
Она продолжает смотреть на меня. Кажется, она ищет что-то в моих глазах, какой-то уверенности. По выражению ее лица не могу понять, находит ли она то, что ищет. Но она кивает.
Затем берет меня за руку. Я жду слов, но напрасно. И тут я понимаю.
— Ты хочешь уйти со мной?
Она снова кивает.
Я на мгновение теряюсь под напором мыслей. Насчет того, что сейчас не способна позаботиться ни о себе, ни о ком бы то ни было другом. Что не могу бросить работу и заниматься ею. И так далее и тому подобное. Но на самом деле я понимаю: все это не имеет значения. И я улыбаюсь и сжимаю ее руку.
— У меня тут еще есть дела, но, когда я буду уезжать из Сан-Франциско, я приду за тобой.
Она продолжает смотреть мне в глаза. Кажется, она нашла там то, что искала. Она сжимает мою руку, отпускает ее, отворачивает голову и закрывает глаза. Я стою и смотрю на нее.
Я выхожу из палаты с сознанием, что в моей жизни произошла перемена. Я не знаю, хорошая или плохая, да это в данный момент и не важно. Речь идет не об удобстве. Речь идет о выживании. Это тот уровень, на котором мы сейчас с ней действуем, Бонни и я.
Вместе с Дженни отправляюсь в полицейское управление Сан-Франциско. Снова всю дорогу молчим.
В кабинете Дженни спрашивает меня:
— Значит, ты собираешься забрать ее?
— У нее никого, кроме меня, нет. Похоже, и у меня нет никого, кроме нее.
Дженни думает над моими словами. На ее лице появляется легкая улыбка.
— Это здорово, Смоуки. Правда здорово. Ты же не захочешь, чтобы ребенок ее возраста попал в воспитательное учреждение. Она уже слишком большая. Никто ее не удочерит.
Я поворачиваюсь к ней. Чувствую какой-то подтекст. Я хмурюсь. Она бросает на меня напряженный взгляд. Вздыхает и расслабляется.
— Я сирота. Мои родители умерли, когда мне было четыре года, так что я выросла в приюте. В то время никто не стремился удочерить девочку-китаянку.
Я удивлена и потрясена.
— Я представления не имела.
Она пожимает плечами:
— Это не то, чем ты делишься со всеми подряд. Ну, ты знаешь: «Привет, я Дженни Чанг, и я сирота». Я не очень люблю на эту тему разговаривать. — Она смотрит на меня, как бы подчеркивая, что данный момент не исключение. — Но одно я хочу сказать. Ты поступаешь правильно. Это чистый поступок.
Я думаю о ее словах и понимаю, что она права.
— Мне тоже кажется, что так будет правильно. Энни ведь оставила ее мне. Во всяком случае, я так слышала. Я еще не видела ее завещания. Правда, что он оставил его рядом с телом Энни?
— Да. Оно в досье.
— Ты его видела?
— Угу. — Она замолкает. Еще одна задумчивая, тяжелая пауза. — Она все оставила в твоем распоряжении, Смоуки. Настоящей наследницей, естественно, является дочь, но ты названа ее опекуном и доверенным лицом. Наверное, она была настоящим другом.
У меня все разрывается от боли при этом замечании.
— Она была моей лучшей подругой, Дженни. Еще со школы.
Дженни несколько минут молчит. Затем произносит всего три слова:
— Пошло оно все.
Под «все» она подразумевает этот мир с его жестокостью и несправедливостью. «Пошло оно все к такой-то матери, — хочет сказать Дженни, — и пусть оно умрет, и будет похоронено, и превратится в прах, и развеется по ветру».
 
Я отвечаю ей соответственно:
— Спасибо.
  
17
 
— Тебе развернутое или сжатое изложение? — спрашивает Алан, открывая папку с отчетом о вскрытии.
— Сжатое.
— Пожалуйста… Убийца или убийцы изнасиловали ее как до, так и после смерти. Он или они резали ее острым предметом по живому, большинство из этих ран были не смертельными.
Пытки. Я кивком прошу его продолжать.
— Причина смерти — потеря крови. Она истекла кровью, у нее перерезана яремная вена. — Он кидает взгляд на страницу в папке. — Когда она умерла, они вдоволь позабавились с ее телом, они выпотрошили ее. Вынули внутренние органы, разложили по пакетам и оставили около тела. — Он смотрит на меня. — Все органы на месте, за исключением печени.
— Скорее всего они забрали ее с собой, — вставляет Джеймс. — Или съели.
Я пытаюсь скрыть дрожь, которую вызывают его слова. Я уверена, что он прав.
— Раны были нанесены предположительно скальпелем. Медики утверждают, что внутренние органы были удалены весьма профессионально. Подразумеваются не хирургические навыки, но знание анатомии и умение удалить органы без повреждения. Эти ублюдки не только удалили толстые и тонкие кишки, но и рассортировали их. Три пакета для тонких кишок и четыре для толстых.
Я думаю над его последними словами.
— Он… Прости, они обошлись таким же образом с другими органами?
Он смотрит в записи и качает головой:
— Нет. — Поднимает глаза на меня. — Они бахвалились.
— Это хорошо, — мрачно резюмирую я.
Лео в изумлении таращит на меня глаза:
— Что же тут хорошего?
Алан поворачивается к нему и отвечает за меня:
— Хорошо потому, что мы ловим таких парней на ошибках. Если они бахвалятся, значит, самого убийства для них недостаточно. Они хотят привлечь наше внимание. Следовательно, они могут потерять осторожность. И наделать ошибок.
— Говоря по-простому, детка, — вмешивается Келли, — это означает, что у них еще больше мозги набекрень, чем обычно. И больше шансов обмишуриться.
— Понял, — говорит Лео. Но выглядит при этом немного озадаченным.
Я его понимаю. Довольно затруднительно рассматривать удаление внутренних органов двумя психопатами как нечто положительное. Возможно, он решает, хочется ли ему обрести такой взгляд на события.
Алан продолжает:
— Удалив органы, они оставили брюшную полость открытой и привязали Бонни к телу матери. — Он закрывает папку. — Никаких следов спермы, только следы латекса во влагалище.
«Они пользовались презервативами, чтобы не оставить следов для анализа на ДНК», — соображаю я.
— Больше ничего. Никаких волос или отпечатков пальцев на теле. Все.
— И что дальше?
Джеймс пожимает плечами:
— Взгляните на картину в целом. Нет признаков какой-то нерешительности при нанесении ран. Они были абсолютно уверены в том, что делают, когда вспарывали ее. Один из них, наверное, имеет медицинское образование. Думаю, это вполне возможно.
— Или у них просто большая практика, — бормочет Келли.
— Что еще мы знаем? — Я оглядываю всех.
При моих словах Алан достает блокнот и ручку. Так уж у нас заведено. Он готов записать все разумные мысли и предложения.
— Мы знаем, что оба они белые, оба мужчины, — говорит Келли. — Один ростом примерно шесть футов, второй — пять футов и десять дюймов. Оба в хорошей форме.
В разговор вступает Алан:
— Они осторожны. Умеют действовать, не оставляя улик. Никаких волос, эпителия, спермы.
— Но они не так умны, как хотели бы казаться, — замечаю я. — У нас есть отпечатки пальцев в кровати. И мы догадались, что их было двое.
— Ну, тут как раз проблема, — говорит Алан сухо. — Может, они знают про «перенос».