Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)
"Других складов у него нет..." Дзержинский вспомнил подмосковную дачу, Тарелкина, утро в лесу. Чуть прозевай - и Тарелкин переправил бы свое оружие в Казань, как и велел Савинков...
Казань... Туда нужно немедленно послать чекистов.
Используя явки, они должны будут быстро войти в казанскую организацию. Их нужно подготовить так, чтобы они сошли там за белогвардейских офицеров...
Дзержинский пригласил к себе Петерса.
- Кого пошлем в Казань?
Петере ожесточенно потер крутой лоб, перебирая в памяти работников ВЧК.
- Калугина? - спросил Дзержинский.
- Калугина? - изумился Петере. - Да он на белого офицера похож, как я на тореадора.
- А что, Яков Христофорович, по своему темпераменту ты вполне сошел бы за тореадора, - пошутил Дзержинский. - Внешние данные для этой роли у Калугина, пожалуй, не так уж блестящи. Но парень он с головой, если войдет в роль, справится. К тому же храбрости ему не занимать, а это качество в подобных обстоятельствах не лишнее.
- Это верно, смельчак он отчаянный. В таком случае предлагаю вместе с ним Лафара.
- За Лафара - обеими руками, - поддержал Дзержинский. - Вот только кое-кто из ихней братии знает его в лицо...
- Те, кто знал, - в тюрьме.
- Ружич?
- Не только. Вчера арестован Пыжиков.
- Ну что же, пока все складывается благоприятно.
Готовьте Калугина и Лафара в Казань. Вот адреса, явки.
Пароль: "Мы должны быть чисты, как голуби". Отзыв:
"И мудры, как змеи". Из библейского писанпя выхватили, мудрецы... Вы зайдите ко мне с ними перед отъездом, - сказал Дзержинский, кивнув головой в знак того, что Петере может идти. - Я скажу им несколько напутственных слов.
Петере ушел, и Дзержинский остался один. Больше всего тревожило то, что удалось скрыться Савинкову.
А ото значит - со дня на день жди неприятностей. Он не из тех, кто складывает оружие после первой неудачи.
Несомненно, зачинщиков, попавших в руки ВЧК, придется расстрелять. Этого требуют интересы защиты революции. Лучше расстрелять троих, чем потом быть вынужденными расстреливать триста, когда контрреволюционеры пойдут в атаку.
Итак, беспощадность к истинным, убежденным, непримиримым врагам. Иной подход к заблудившимся, к тем, кто в конце концов встанет под наше знамя. К таким, например, как Ружич.
Или вот еще допрос арестованного. Сергей Михайлович Огранович, восемнадцати лет. Подтверждено, что случайно зашел в квартиру, где чекисты производили обыск. Окончил гимназию с золотой медалью. Все свободное время проводил в публичной библиотеке, рылся в исторических архивах. Ни один из арестованных не изобличает его.
Дзержинский взял ручку, размашисто написал:
"Сергей Мих. Огранович при посещении мною Таганки заявил, что может дать слово, что против Советской власти выступать не будет. По всему делу видно, что он не принимал участия в белогвардейской организации. Это только что окончивший гимназию молодой человек. Предлагаю немедленно освободить. Ф. Дзержинский".
Дзержинский щелкнул выключателем, раздвинул плотные шторы. Рассвет тихо заструился в оживших окнах. Солнце еще не взошло, но его предвестник алая полоса на востоке разгоралась все ярче и ярче. Свежее сияние рассвета омолодило старые дома.
Дзержинский отошел от окна, на вешалке, там, где висела его шинель, увидел матросскую бескозырку, на ней отчетливо выделялась надпись: "Стерегущий".
"Он же никогда не был матросом, Илюша Фурман, - вновь подумал Дзержинский, чувствуя, как острые льдинки жгут сердце. - И усы не успел отрастить..."
Дзержинский снял бескозырку с вешалки, долго смотрел на нее, словно перед ним было что-то живое.
"Стерегущий"... Хорошее слово. В нем - сущность работы чекиста..."
Дзержинский подошел к столу, перевернул листок календаря. Там было помечено: "Завтра - оказия". Он едва не забыл, что завтра можно будет, воспользовавшись оказией, передать письмо Софье Сигизмундовне в Швейцарию. "Завтра" - это уже сегодня. Надо написать хоть несколько строк.
Дзержинский взял ручку. Перо стремительно понеслось по бумаге.
"Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие...
Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать- ко все более решительным мерам. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...
Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета - здесь работаю, тут же, в углу за ширмой, стоит моя кровать. В Москве я нахожусь уже несколько месяцев. Адрес мой Б. Лубянка, 11".
Поезд прибывал в Казань днем. Веселый дождь хлестал по стеклам вагонов, будто отважился пробить их насквозь. Дома, примыкавшие к привокзальной площади, утонули в звенящей воде. Дождь разогнал людей с перрона. Чудилось, он смыл все - птиц с деревьев, пыль со старых крыш, следы людей с мостовых.
Пассажиры с неохотой покидали душные, обжитые вагоны, сдаваясь в плен дождю. Сзади напирали, и передние, вдруг решившись, прыгали в пенящиеся лужи.
Следуя их примеру, Калугин и Мишель побежали к дверям вокзала. Там быстро образовалась пробка, и они с трудом протиснулись в до отказа переполненный зал ожидания.
- Все, - сердито пробурчал Калугин. - Воды полные сапоги. Как на палубе в штормягу.
- У меня тоже, - утешил его Мишель.
После опьяняюще чистого, промытого ливнем воздуха казалось, что их заперли в какой-то плотный, непроницаемый смрадный ящик. Нечем было дышать.
- Двинули на улицу, - предложил Мишель. - Все равно уже вымокли.
Калугин покосился на огромное, в грязных подтеках окно вокзала и стал пробиваться к выходу. Мишель устремился за ним.
Дождь поутих, но улицы еще звенели стремительными ручьями. Над вымытыми, блестящими крышами заголубело чистое небо. Вечер обещал быть спокойным и теплым.
На привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика - их расхватали испугавшиеся дождя пассажиры. Лишь одна дряхлая кляча, запряженная в ветхую повозку, жалась к покосившемуся забору. Прислонившись к мокрому, облезлому крупу лошади, стоя дремал возница-татарин.
- Повезешь? - спросил Калугин, подходя к нему и отчаянно хлюпая дырявыми сапогами.
- Близко - повезем, далеко - не повезем, - уныло откликнулся возница, заморгав блеклыми старческими глазами. - Конь кушай хочет. Овес - нет, сено - нет.
Вода есть, воздух есть. Помирать будем скоро...
- - Гостиницу "Сарай" знаешь? - спросил Калугин.
- "Сарай"? - бесстрастно переспросил возница и вдруг оживился, будто окончательно сбросил с себя остатки дремоты. - "Сарай" Москва знает, Париж знает, Нижний Новгород знает. Мусса много господ "Сарай"
возил...
- Вот что, татарская морда, - жестко сказал Калугин: он уже входил в роль белогвардейского офицера. - Мне твои басни слушать недосуг. Вези в "Сарай", да поживее!
Возница суетливо полез на облучок. Калугин и Мишель вспрыгнули на повозку, Кляча, вздрогнув, силилась натянуть постромки. Возница отчаянно хлестал ее по мосластому боку. Мутная россыпь брызг обдала их лица.
Наконец кляча стронула повозку с места и медленно застучала копытами по мокрым камням. Калугин снял сапоги и вылил из них воду.
Мишель с жадным любопытством разглядывал низкие дома, редких прохожих. В сравнении с шумной, суетной Москвой жизнь текла здесь тихо, размеренно, и лишь в той стороне, где, по предположению Мишеля, была Волга, временами слышались одиночные выстрелы.