Ярче, чем солнце

— А мой — фабрикой.
— Я заметила, что вам не понравились пирожные, — вспомнила Миранда. — Мама купила их в кондитерской на углу. Наверняка по сравнению с бисквитами, которые производит фабрика вашего отца…
— Нет-нет, — поспешно перебил Дилан, — дело в том, что я вообще не ем сладкого.
Миранда насторожилась.
— Почему? Проблемы со здоровьем? — Ей хватало постоянных жалоб матери.
— Просто не люблю. Причем с самого детства.
Неожиданно девушка рассмеялась.
— Вижу, у нас с вами много общего! На фабрике вашего отца делают столько вкусностей, а вы их не едите. Мой отец врач, а я не могу слышать о болезнях и страданиях людей и уж тем более видеть все это!
— Да, такова ирония судьбы. Как говорят, мало кому удается и выпекать торты, и лакомиться ими. Порой самое главное от нас не зависит.
Услышав его слова, Миранда была поражена: то же самое говорил Кермит Далтон! Она хорошо запомнила его фразу: «Мне с детства пришлось познать один жестокий закон: от нас ничего не зависит». Хотя, глядя на Дилана, ей хотелось сказать: «Неужели вы, человек, у которого столько денег, не способны распоряжаться своей жизнью?».
— Наверное, вы правы, — довольно сдержанно произнесла она, — а вот мой отец — далеко не во всем. Если говорить о войне, то кое на что она все-таки повлияла и в положительном смысле. Взять хотя бы моду.
— Я плохо разбираюсь в этом.
— Но вы хорошо одеваетесь, — заметила Миранда.
— Просто покупаю то, что мне нравится.
«Если бы я могла делать то же самое!» — с досадой подумала девушка.
Поскольку она продолжала благосклонно улыбаться, Дилан спросил:
— Как вы думаете, теперь ваши родители позволят мне приходить к вам?
— Надеюсь, что да. Если вас не отпугнула обстановка нашего дома.
— Мне у вас нравится.
— Разве вы не замечаете, что на всем, что вас сейчас окружает, лежит печать запустения?
«Тем разительней по контрасту кажется ваша красота!» — хотел сказать Дилан, но не осмелился.
Поскольку он молчал, Миранда задала очередной вопрос:
— Вам было интересно учиться?
— Вовсе нет. — Дилан обрадовался тому, что может быть откровенным с нею. — Меня никогда не привлекали точные науки. Просто я единственный сын своего отца, и мой долг изучать то, что пойдет на пользу делу. По крайней мере, так мне всегда говорили.
— А что вы любили или любите?
Он набрал в легкие побольше воздуха, словно собираясь броситься в глубину океана, а потом просто произнес:
— Рисовать.
— Вот как? — в глазах Миранды вспыхнул огонек любопытства. — И что вы рисуете?
— То, что вижу вокруг.
— Людей?
— Нет. Мне кажется, я плохо знаю человеческую натуру, потому в основном это пейзажи.
— Вы мне покажете?
— Покажу. Я принес их с собой.
— И где они?
— Я оставил папку в прихожей.
— Мне не терпится их увидеть!
Дилан радостно встрепенулся.
— Хорошо, я сейчас принесу.
Миранда не ожидала, что он так хорошо подготовился: подумать только, даже взял с собой папку!
Она с нетерпением и одновременно с тревогой ждала, пока он развяжет тесемки и вытащит пачку листов с акварелями.
Зарисовки Торонто выглядели жесткими и холодными. В них ясно ощущалось чувство оторванности, некая опустошенность. Зато пейзажи Галифакса были великолепны. Хотя Миранда плохо разбиралась в живописи, она с уверенностью могла сказать, что на этих рисунках прекрасно изображена погода, изумительно передана атмосфера; они дышали, жили и невероятно притягивали к себе. Они не казались статичными, им была свойственна некая волшебная изменчивость. На этих рисунках была запечатлена, на первый взгляд, ничем не примечательная жизнь небольшого провинциального городка во всех ее проявлениях.
Стальные нити мостов, дым уходящего поезда, мелкая зыбь в заливе и корабли, корабли, корабли. А какие цвета! На акварелях Дилана даже банальный серый имел удивительно много оттенков.
Миранда поняла, что он решил показать ей свои рисунки не для того, чтобы похвастать и произвести впечатление, а потому что хотел поделиться с ней сокровенным.
Дилан смотрел на девушку тревожным, почти умоляющим взглядом.
 
— Вам нравится?
Она решила не кокетничать с ним и не мучить его. Дилан вообще был человеком, с которым легко быть откровенной.
— Очень! Вы где-то учились?
— Нет.
— Впрочем, вам и не нужно. Вы художник от Бога.
— Не думаю. Просто я всегда посвящал этому занятию очень много времени, — ответил Дилан и попросил: — Только никому не рассказывайте, хорошо?
— Не расскажу. Я рада, что вы поделились со мной своей тайной.
— Ваше мнение значит для меня слишком много!
— На самом деле я не разбираюсь в живописи. Я только знаю, что в нашем мире все, в чем есть душа, воистину бесценно.
— Миранда! — восхищенно воскликнул он и тут же спросил: — Вы не сердитесь, что я назвал вас по имени?
— Нет. Только не делайте этого при родителях, — ответила девушка, чуть не добавив: «Пока не делайте».
Ей захотелось как-то поощрить Дилана, приблизить его мечты к реальности, и она сказала:
— Хотите потанцевать? Правда, без музыки, но я могу напеть какую-нибудь мелодию! — И, не дожидаясь его ответа, запела модную песенку.
Дилан был сражен пикантностью ситуации и неожиданной смелостью Миранды, а особенно — близостью ее тела. Обняв девушку за талию, он почувствовал под рукой твердые пластинки корсета. Он слышал шелест ее нижней юбки, вдыхал аромат ее кожи, и эти мгновения казались ему прекраснейшими мгновениями на свете.
И все-таки Дилан чувствовал, что в его душе поселилась крохотная червоточинка. Ему очень хотелось знать, какие отношения связывают Миранду Фишер с тем человеком, который напугал его в подворотне! От него исходило ощущение бесстрашия, безрассудства, желания рисковать, чего никогда не было в самом Дилане. Потому последнего мучили подозрительность и ревность, то, в чем он не мог признаться Миранде.
Кермиту Далтону снилось, будто он лежит поперек двух параллельных, блестящих, отливавших металлом стержней, а над головой сияет пустое синее небо. Откуда-то доносится ужасающий грохот. Вскоре он понимает, что под ним рельсы, а шум — это звук приближающегося поезда. Он не может встать, он вообще не в силах сдвинуться с места. Кермит пытается закричать, но из его горла вырывается лишь нечто похожее на комариный писк, и тогда он стискивает зубы.
То был один из повторявшихся детских кошмаров, не оставлявших его даже тогда, когда он стал взрослым. Ведь его отец погиб точно так же, причем неизвестно, сделал ли он это добровольно или под влиянием помешательства. Когда его нашли, у него были отрезаны ноги, и все-таки он еще не умер; это случилось в больнице, спустя несколько часов. И все это время его сын просидел рядом, отчаявшийся, неподвижный и бледный, похожий на безмолвно молившегося истукана.
Как обычно Кермит проснулся до того, как его смяла грохочущая громадина. Сны тем и отличаются от жизни, что в них нельзя умереть. Зато там возможно все остальное.
Кермит знал, что любые чувства способны задушить человека, если позволить им пустить корни и разрастись. Потому он быстро встал, оделся и умылся, пытаясь думать о том хорошем, что предстоит ему этим днем.
Кермит далеко не всегда просыпался от кошмара: чаще — от шума близкого порта и от восходящего солнца, лучи которого били сквозь тонкие занавески, озаряя вопиющую убогость его жилья.
Он снял эту комнатушку в самом бедном районе Галифакса два года назад, потому что ничего другого не подвернулось и ни на что иное тогда и не было денег, да так и остался тут.
Многие ощущали себя в безопасности в этом доме только тогда, когда двери были крепко заперты на ключ, а еще лучше — заложены палкой или шваброй. Но Кермит не относился к их числу. Он охотно спустил бы с лестницы любого, кто посмел бы нарушить его пространство, состоящее буквально из нескольких футов, на которых с трудом помещались кровать, тумбочка, стул и переносная газовая плитка, точно такая, как в комнате Хлои Чапман, только залитая сбежавшим кофе и заляпанная жиром от бекона.