Последние дни Сталина
Пока утром 4 марта Сталин в Москве лежал при смерти, Эйзенхауэр председательствовал на собрании своих высокопоставленных чиновников и просил их совета о том, какое заявление следует опубликовать. Их дискуссия показала, что в администрации преобладает одно фундаментальное предубеждение, которому было суждено довлеть над ней в течение последующих нескольких месяцев. Фостер Даллес, вице-президент Ричард Никсон и сам Эйзенхауэр предполагали, «что со смертью Сталина ситуация, вполне вероятно, лишь ухудшится». На самом деле это была очень распространенная реакция на смерть Сталина, которая наблюдалась и в СССР. Поэтому советники президента предостерегали его от публичного выступления в такой момент. Тем не менее Эйзенхауэр упорно считал, что необходимо выступить с официальным комментарием. Фостер Даллес напомнил, что Калвин Кулидж никак не комментировал смерть Ленина в январе 1924 года. Вероятно, лучше всего «не делать никаких заявлений», советовал президенту Даллес. По его словам, это было бы совершенно ненужной «авантюрой», которая «может быть истолкована как призыв к скорбящему советскому народу восстать против властей». Несмотря на свою репутацию сторонника жесткой линии, госсекретарь полагал, что администрации следует занять осторожную позицию и не создавать впечатления, что она пытается воспользоваться моментом неопределенности и напряженной ситуацией. Но Эйзенхауэр был непреклонен и поручил подготовить заявление от его имени, с тем чтобы оно было опубликовано позже в тот же день [45].
Бывший президент США Гарри Трумэн и премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, помня о союзе с Кремлем во время войны, немедленно выразили свои сожаления в связи с болезнью Сталина. Черчилль даже поручил своему личному секретарю посетить советское посольство в Лондоне и передать его озабоченность. Находясь у себя дома в Канзас-Сити, штат Миссури, Трумэн назвал Сталина «достойным человеком». «Разумеется, я сочувствую его несчастью, — заявил Трумэн журналистам. — Я никогда не радуюсь чьему-либо физическому недугу… Я очень хорошо знаком с Джо Сталиным, и старый Джо всегда мне нравился… Но Джо в плену у Политбюро. Он не может делать то, что хочет». Во всяком случае так считал Трумэн, и Эйзенхауэр, по всей видимости, разделял это заблуждение [46].
Но по крайней мере публично Эйзенхауэр и Фостер Даллес воздержались от любезностей. Эйзенхауэр, встречавшийся в 1945 году со Сталиным в Москве, не выразил ни слова сочувствия по поводу его нездоровья. Как вспоминал в своих мемуарах Эйзенхауэр, он знал Сталина как «абсолютного диктатора… и его пагубное влияние ощущалось повсюду» [47]. В своем официальном заявлении, обращенном к советскому народу, президент затронул религиозную тему и не упомянул Сталина по имени.
В этот исторический момент, когда множество людей в России обеспокоено болезнью советского лидера, мысли американцев обращены ко всем жителям СССР — мужчинам и женщинам, мальчикам и девочкам — в селах и городах, в полях и на заводах их родины.
Они — дети того же Бога, который является Отцом для всех народов на свете. И, как все народы, миллионы русских разделяют наше стремление к дружбе и миру на земле.
Независимо от личностей правителей, мы, американцы, молимся о том, чтобы Всемогущий не оставил жителей этой огромной страны и в своей мудрости подарил им возможность жить в таком мире, где все мужчины, женщины и дети пребывают в спокойствии и братстве [48].
Индийский посол в Москве, К. П. Ш. Менон, ознакомился с выпущенным Вашингтоном заявлением. Как он отметил в своем дневнике, «история не знает более ханжеской попытки вбить клин между народом и его руководителем в момент его смерти». Менон остро ощущал, какой ущерб дипломатическому протоколу наносят напряженные из-за холодной войны отношения. Но уход Сталина из жизни тем не менее сразу же взбодрил советское общество, «как будто в непроветриваемой и довольно душной комнате внезапно приоткрылась форточка {3}». В послании из Вашингтона Менона поразил сам тон сообщения [49].
Чуть раньше, в начале недели, в Вашингтон прибыл глава британского МИДа Энтони Иден (по настоянию Черчилля Иден должен был уговорить Эйзенхауэра встретиться со Сталиным). Его встреча с президентом была назначена на пятницу, но уже в среду вечером Иден провел почти часовую беседу с Эйзенхауэром и Фостером Даллесом, а после того как Даллес уехал, разговор Идена с президентом продлился еще полчаса. За всей этой необычной активностью стояла смесь из дурных предчувствий и надежд на открывающиеся со смертью Сталина перспективы для Соединенных Штатов и их союзников. По сообщению журнала Newsweek, Эйзенхауэр и Иден пришли к выводу, что «в ближайшие три-шесть месяцев Запад может не ждать сюрпризов из Москвы», — ошибочность этого предположения очень скоро станет очевидна [50].
В Госдепартамент из американских посольств пошли сообщения о реакции мира на внезапную болезнь Сталина. В Венесуэле ходили слухи, что Сталин уже умер, и сотрудники посольства, не зная, как поступить (правительство Венесуэлы не имело дипломатических отношений с СССР), спрашивали, стоит ли им приспустить американский флаг. Этот вопрос будет обсуждаться в ведомствах в течение следующих пяти дней. Чтобы поднять настроение новому послу США в Москве Чарльзу Болену, чья кандидатура как раз проходила процедуру утверждения в Вашингтоне, из Брюсселя прислали написанный американским сотрудником шуточный стишок:
Дядя Джо в постель уложен,
Кровь бушует в голове,
Онемел и обезножел —
Кто ж командует в Кремле? [51]
Из Бонна американские дипломаты цитировали слова западногерманского «эксперта по Советскому Союзу» Клауса Менерта, который рекомендовал западным державам проявить сдержанную реакцию. «Первоочередная задача Запада — не делать ничего, что способно смягчить внутренние противоречия и напряжение борьбы в Кремле. Заявление западных лидеров, которые Кремль может истолковать как угрозы или злорадство, вероятно, послужат лишь сплочению советского народа», отмечалось в телеграмме. «Смерть Сталина ни в коем случае не должна стать для Запада поводом для ликования или для успокоенности оттого, что международная обстановка разрядилась. [Менерт] полагает, что Сталин играл сдерживающую роль, и до тех пор, пока не станет ясно, какую политику выберет теперь Москва, он призывает коллег проявлять максимальную осторожность в высказываниях относительно официальной позиции Бонна». Короче говоря, делается вывод в телеграмме, «компетентное, хотя и не обязательно широко распространенное в Германии мнение, лучше всего выражено в поговорке „знакомый дьявол лучше, чем тот, которого не знаешь“». Подобно многим другим, Менерт полагал, что в отсутствие Сталина внутренняя ситуация в СССР и его отношения с другими странами могут стать более напряженными и угрожающими [52].
Джон Фостер Даллес посчитал необходимым дать четкие рекомендации относительно линии поведения американских дипломатов. Его телеграмма, адресованная посольству в Москве, предписывала американским дипломатам «минимально придерживаться протокольных процедур». «Не следует (повторяю, не следует), направлять в Министерство иностранных дел какие-либо сообщения от себя лично до получения дальнейших распоряжений» [53].
Телеграмма, полученная Госдепартаментом из Мюнхена, предостерегала от «гневных обличений [Сталина] или необоснованных предположений о борьбе за власть». «В то же время ничто не может способствовать неуверенности, разобщенности и подозрительности Кремля больше, чем зловещее молчание официальных источников. Такие действия не помешают другим источникам подчеркивать невозможность найти равную по величине замену. Словом, не способствуйте их сплочению, дайте дрожжам взойти» [54]. На фоне предположений, что советские государственные деятели и общество в целом столкнутся «с неразберихой и неопределенностью… в империи, которая настолько зависела от воли одного диктатора», в Вашингтоне поговаривали и о том, чтобы сбросить на советские города листовки с текстом обращения Эйзенхауэра, в котором он выражает сочувствие советскому народу и «молится за их свободу». Вашингтонские чиновники также искали способы подтолкнуть Мао Цзэдуна к «разрыву с Кремлем» [55]. Понятно, что архитекторы американской политики были бы очень рады нанести болезненный укол своим советским коллегам в момент перехода власти, но идеи, которыми они себя тешили: выразить проникнутые религиозным духом соболезнования, отказаться от проявлений злорадства у одра умирающего Сталина со стратегическим расчетом на то, что молчание лучше подействует на их нервы, надеяться вызвать раскол между Мао Цзэдуном и Кремлем, — выглядят безнадежно наивными.