Последние дни Сталина

Если врачи невиновны, значит, виноват был Сталин и его преступление хуже, чем мнимые преступления врачей. Но власти были не готовы обвинить Сталина. Насколько это мог почувствовать из своего кабинета в посольстве США Чарльз Болен, «для Коммунистической партии было бы большим риском внезапно сообщить советскому народу, что у его идола не только глиняные ноги, но и руки по локоть в крови» [298]. Понадобилось почти три года, чтобы Хрущев смог сделать свой «секретный доклад» и осудить Сталина как тирана, которым он и являлся. Но развенчание «дела врачей» для новых кремлевских лидеров было максимумом того, на что они могли пойти, и даже это внесло сумятицу в умы многих граждан. В течение нескольких недель редакция Правды сообщала о том, что получает сотни писем по поводу освобождения врачей. Лишь небольшая их часть приветствовала решение партии признать свою ошибку. Другие требовали подробностей, настаивая на необходимости как-то объяснить неожиданный разворот судьбы: каким образом люди, которых с такой яростью клеймили в январе, уже в апреле оказались совершенно невиновными?
Другие, не подписываясь, выражали явно антисемитские настроения. Один анонимный автор подчеркивал: «Сколько истинных жертв репрессий 1932–1934 и 1937–1938 годов еще находятся в лагерях, но в первую очередь реабилитировали не их, а кучку евреев!» Еще один писал, что «от этой статьи разит еврейским базаром». Или: «Вы думаете, что сможете изменить наше мнение о евреях. Нет, не сможете. Евреи были в наших глазах паразитами и останутся такими». И вообще: освобождение врачей означало, что «после смерти Сталина евреи берут власть в свои руки» [299]. Подобные письма от населения, приученного следовать официальным сигналам, одобрять и осуждать по приказу, обнажали глубокую укорененность антиеврейских предрассудков. По крайней мере, какое-то время казалось, что волна антиеврейской демагогии, запущенная Сталиным, вызывает замешательство в Кремле и желание найти способы противодействия. 17 апреля министр юстиции СССР Константин Горшенин особо остановился на этой теме. В Правде было опубликовано его предостережение: «проповедь расовой ненависти или пренебрежения в Советском Союзе будет караться по закону» [300].
Официальное прекращение «дела врачей» заставляет задаться сложным вопросом: почему новое руководство страны признало свою ошибку так быстро и так публично? Гипотезу о проснувшейся совести можно отвергнуть сразу. Конечно, советские руководители были лично знакомы со многими, если не со всеми арестованными врачами, так как сами вместе с семьями наблюдались у них, но среди членов Президиума не было людей, принимавших политические решения на основании общепринятых понятий о добре и зле. Они сумели уцелеть, годами работая в ближайшем окружении Сталина и соучаствуя в его преступлениях. Они выпустили миллион узников из ГУЛАГа, так как поняли, что система принудительного труда экономически невыгодна и нецелесообразна. И если они решили не только освободить невиновных врачей, но и предать гласности злоупотребления, связанные с их делом, то только потому, что видели в этом практическую пользу. Возможно, это должно было стать сигналом для Запада: показать миру новое, более благородное лицо. Возможно, они понимали необходимость дистанцироваться от эпохи правления Сталина и остановились на «деле врачей» как на должностном преступлении, которое можно было разоблачить, не подвергая риску себя. Возможно, резкий всплеск антиеврейских настроений, вызванный «делом врачей», встревожил их до такой степени, что они посчитали необходимым «сдать назад», отречься от все более откровенной кампании Сталина против евреев, негативно влиявшей на социальные отношения внутри страны. Каковы бы ни были подлинные мотивы, новое руководство, не давая никаких конкретных обещаний, уверяло общество в том, что государственная политика отныне не будет строиться на произволе и терроре.
 
На этом они не остановились. 16 апреля Правда опубликовала статью с недвусмысленной критикой единоличного правления. «Нельзя по-настоящему руководить, если в партийной организации нарушается внутрипартийная демократия, если отсутствует подлинно коллективное руководство и развернутая критика и самокритика». На случай, если читатель нуждался в подсказке, газета поясняла: «Руководители не могут воспринимать критику в свой адрес как личное оскорбление». В противном случае возникнет атмосфера «беспринципного, чуждого низкопоклонства и лести» [301].
Через месяц Правда еще раз осудила единоличный стиль руководства, указав в качестве примера на одного партийного деятеля из Черновицкой области, который грубо нарушал принцип группового принятия решений [302]. Подобные статьи в самом авторитетном партийном органе посылали безошибочный сигнал: новые лидеры отрекаются от личной диктатуры Сталина и — по крайней мере публично — вопреки всем ожиданиям отказываются от того, чтобы кто-то один из их числа унаследовал неограниченный контроль над рычагами власти.
  
6. Шанс на мир?
 
Американские официальные лица долгое время полагали, что смерть Сталина обнажит хрупкость его режима. Еще в феврале 1946 года Джордж Кеннан высказал мысль, что устойчивость Советского государства «пока окончательно не доказана… [Ему еще только предстоит продемонстрировать], что оно может выдержать [такое] решающее испытание, как переход власти от одного человека или группы к другому. Смерть Ленина запустила первый такой переход, и его последствия раскачивали Советское государство на протяжении пятнадцати последующих лет» [303]. Кеннан полагал, что «смерть или отставка Сталина станут началом второго перехода» и могут привести к очередному продолжительному периоду потрясений. Это мнение определяло американское понимание политики Кремля [304]. И, если советские лидеры — в партии, правительстве, армии или аппарате госбезопасности — обрушатся друг на друга, они могут потерять контроль над собственной страной и над восточноевропейскими странами-сателлитами. Соединенные Штаты могли использовать эту нестабильность в своих интересах или по крайней мере на это надеялись.
Почти семь лет спустя США мечтали нарушить планы перехода власти в Кремле. После того как в августе 1952 года было объявлено о скором проведении XIX съезда партии, на котором, как ожидалось, Сталин мог назвать имя своего преемника, чиновники Госдепартамента подготовили «сценарий с воображаемым „завещанием Сталина“. Они надеялись посеять сомнения в умах кремлевских руководителей, распространяя собственную фальшивку». Этот план ни к чему не привел [305] (его идея состояла в попытке повторить историю с политическим завещанием Ленина. Зимой 1922/23 годов, после серии тяжелых инсультов, Ленин продиктовал свое знаменитое завещание, в котором критиковал других большевиков, включая Сталина и Троцкого, и никого из них он не видел в качестве преемника). А в ноябре 1952 года, всего за несколько дней до избрания генерала Дуайта Эйзенхауэра президентом США, Совет по психологической стратегии наметил план действий на случай внезапной смерти Сталина. Содержавшиеся в нем предложения носили весьма расплывчатый характер. Авторы признавали, что неизбежно возникнет «большая неопределенность», и в завершение указывали: «Нужно исходить из того, что между отдельными лицами и группами, тесно связанными с проблемой передачи власти, существуют серьезные трения» [306]. США в очередной раз рассчитывали сыграть на внутренних противоречиях в послесталинском Кремле. Как и в случае с Кеннаном, логика была проста: смерть Сталина с большой вероятностью повлечет за собой кризис в Кремле, чем Соединенные Штаты смогут воспользоваться в собственных целях. Но конкретных предложений о том, что нужно делать, по-прежнему не было.