Последние дни Сталина

Они вернулись в его московскую квартиру 3 февраля, на сей раз полные решимости выполнить свое поручение. Когда Эренбург отказался подписывать даже этот вариант с изменениями, они дали ему понять, что на его подписи настаивает сам Сталин. Сегодня, по прошествии более шестидесяти лет, исследователям удалось найти вариант письма с внесенными Эренбургом правками — тот самый, который Минц и Хавинсон показывали ему вечером 3 февраля.
Это по-прежнему был отвратительный и шокирующий образчик антисемитской демагогии. В нем признавалась вина арестованных врачей и содержалось требование «самого сурового наказания» преступников. Это означало расстрел. Наиболее радикальный абзац гласил: «Повысить бдительность, разгромить и до конца выкорчевать буржуазный национализм — таков долг трудящихся евреев — советских патриотов, сторонников свободы народов».
В этом варианте нет упоминаний о разветвленном заговоре с участием масс советских евреев, обвинений в подрывной деятельности «пятой колонны», как и призывов к коллективной ответственности за преступления обвиняемых врачей, призывов к депортациям или каким-либо массовым репрессиям. В конце письма, в одном из последних абзацев, признается, что «громадное большинство еврейского населения является другом русского народа. Никакими ухищрениями врагам не удастся подорвать доверие советских евреев к русскому народу, не удастся рассорить их с великим русским народом».
Мысль о том, что «это коллективное еврейское письмо» могло быть частью плана по депортации советских евреев, нельзя полностью отвергать, но гораздо более вероятным представляется, что Минцу и Хавинсону поручили настроить известных еврейских деятелей на необходимость выступить с осуждением врачей и прочих мнимых еврейских националистов и что именно эта «безумная» идея так обеспокоила Эренбурга и остальных. Это означало развязывание междоусобной борьбы — охоту на ведьм — натравливание одной группы евреев на другую, принуждение людей к тому, чтобы либо клеймить «еврейских буржуазных националистов», либо самим стать мишенью подобных обвинений. По сути это была попытка морального шантажа, направленного на нравственное и эмоциональное опустошение советских евреев. Ничего подобного Эренбург не хотел.
К огорчению Минца и Хавинсона, Эренбург настоял на том, что сам напишет Сталину. Пока он работал в своем кабинете, составляя и переписывая личное письмо Сталину, Минц и Хавинсон разговаривали с его женой Любовью Козинцевой. Они пытались запугать ее, красочно описывая, что случится с ней и c ее мужем, если Эренбург откажется поставить подпись. Как она рассказывала годы спустя, этот час был «не только одним из самых страшных в ее жизни, но и самым омерзительным», и все, что она могла сделать, это постараться не упасть перед ними в обморок. Когда Эренбург закончил работу и вернулся в прихожую, Минц и Хавинсон предприняли еще одну попытку переубедить его, но он отказался продолжать разговор и выпроводил их, требуя, чтобы они доставили Сталину его собственное письмо, которое он вручил им в отпечатанном виде.
Эренбург понимал, что взывать к Сталину с позиций морали бессмысленно. В почтительном и уважительном тоне он обратил внимание Сталина на то, что публикация такого открытого письма, «подписанного учеными, писателями, композиторами и т. д., может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду». Она негативно повлияет на «расширение и укрепление мирового движения за мир», на чем советская пропаганда и западные коммунистические партии делали особый акцент. «В тексте „Письма“ имеется определение „еврейский народ“», — продолжает Эренбург и тут же напоминает Сталину, что такая формулировка «может ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет» — тезис, который сам Сталин долгое время отстаивал, но которому, как подчеркивает Эренбург, текст коллективного письма прямо противоречит [188].
Минц и Хавинсон привезли письмо Эренбурга Дмитрию Шепилову, редактору Правды. Тот прочел его, после чего пригласил Эренбурга к себе в кабинет. Он предупредил Эренбурга, что, если он передаст письмо дальше, для Эренбурга это будет «равносильно приговору». Он также подтвердил, что коллективное письмо было написано по инициативе Сталина. Но Эренбург продолжал настаивать на своем, заявив, что вернется к вопросу о подписании только после того, как получит ответ от Сталина. «Шепилов — по словам Бориса Биргера — довольно ясно дал понять И. Г., что тот просто сошел с ума. Разговор продолжался около двух часов. Шепилов закончил его, сказав, что он сделал все, что мог для И. Г., и раз он так настаивает, то передаст письмо Сталину, а дальше пусть И. Г. пеняет на себя. И. Г. уехал от Шепилова в полной уверенности, что его в ближайшие дни арестуют».
 
Письмо Эренбурга дошло до Сталина в середине февраля. Диктатор ответил, что считает совершенно необходимым, чтобы под коллективным письмом в Правду стояла подпись Эренбурга. Он также распорядился, чтобы Шепилов набросал новый, «более мягкий» вариант, из которого были убраны многие демагогические элементы более раннего текста. Эренбурга вновь вызвали в Правду, где он, наконец, поставил свою подпись. Вернувшись домой, он ожидал, что коллективное письмо евреев, датированное 20 февраля 1953 года, появится в Правде в ближайшие дни. Но этого не произошло.
Текст этого окончательного варианта коллективного письма сохранился. Если Сталин действительно планировал переселить советских евреев и хотел использовать для этого коллективное письмо в Правду, то в окончательном варианте нет ни малейшего намека на это. Речь в нем идет почти исключительно о враждебных силах за рубежом, в особенности об империализме в лице Соединенных Штатов и сионизме в лице Израиля. Израиль теперь стал «американской вотчиной», «плацдармом» на службе американского империализма. Кроме того, коллективное письмо возлагало на правительство Израиля ответственность за взрыв на территории советской миссии в Тель-Авиве. Что касается несчастных врачей, в письме повторялись первоначальные обвинения, прозвучавшие 13 января. Упоминалась их предательская деятельность по заданию американской разведки, их попытка подло убить советских лидеров и подорвать оборону страны. Как подчеркивалось в письме, «только люди без чести и совести, продавшие свою душу и тело империалистам, могли пойти на такие чудовищные преступления». Но не было призывов к расправе, обвинений в подрывной деятельности «пятой колонны», признания коллективной ответственности за преступления обвиняемых врачей. Окончательный вариант письма включал осуждение антисемитизма как «страшного пережитка прошлого», далее следовало, как и в предыдущей редакции, заверение в том, что «никакими ухищрениями врагам не удастся подорвать доверие еврейского народа к русскому народу, не удастся рассорить нас с великим русским народом». Наконец, единственной рекомендуемой мерой было издание специальной газеты «в целях правдивой информации о положении трудящихся евреев» для еврейских масс в СССР и за рубежом. Если учесть, что первоначальное письмо по-настоящему ужаснуло Эренбурга и многих других, это смягченное коллективное письмо в Правду оставляет отчетливое впечатление, что Сталин пересмотрел свой первоначальный план, каким бы он ни был. Ведь фактически Эренбург пытался убедить Сталина, что предложения, содержавшиеся в первоначальном варианте письма в Правду, могут разрушить западные коммунистические партии, и именно это прагматическое соображение, скорее всего, повлияло на окончательное решение диктатора.
Волна пропаганды не спадала весь февраль, и казалось, что «дело врачей» близится к какой-то ужасной развязке, финальному акту, призванному продемонстрировать всю предательскую сущность врачей и непоколебимую решимость советской власти покарать своих врагов — реальных или воображаемых. Что любопытно и нуждается в объяснении, так это то, что и в Правде, и в Известиях последние материалы с обвинениями врачей вышли 20 февраля. Это была статья о письмах поддержки, адресованных Лидии Тимашук. При жизни Сталина лишь он один мог своим приказом остановить общественную кампанию. А врачи так и не предстали перед судом, несмотря на обещание в первоначальном сообщении ТАСС, что следствие будет закончено в ближайшее время. Либо расследование «дела врачей» так и не было завершено, либо у Сталина появились сомнения в том, что его нужно продолжать. Главное, что в Правде так и не появилось никакого коллективного заявления от имени евреев. Что-то заставило Сталина передумать, или, как написал Солженицын, «велел ему Бог… выйти из ребер вон», что окончательно поставило крест на этих планах [189]. После того как Сталина хватил удар, власть очень скоро перешла в другие руки. А запущенная против евреев машина уничтожения — куда бы она ни двигалась — была полностью выключена. Иногда мечты тирана остаются всего лишь мечтами.