Совсем не мечта! (СИ)
Оттого угрюмый, согнувшись над мусорным ведром с открытой крышкой, я чистил сваренное вкрутую яйцо. Разумеется, я мог бы сделать это за столом, как полагается, но сославшись на желание выбросить скорлупу сразу, обзавелся возможностью укрыться от по-родительски сурового взгляда Антона хоть ненадолго. Частично — спину-то он все равно таранил, словно норовил пробраться под ребра и лично изучить состояние сердца. Я закипал из-за этого вполне оправданного недоверия, но больше — из-за проклятого яйца! Ничего не имею против яиц в общем, однако конкретно это решило меня доконать! Скорлупа намертво пристала к белку, и любая, даже самая аккуратная попытка отодрать ее заканчивалась фиаско. В итоге яйцо избавлялось не только от упрямой скорлупы, но и от ни в чем неповинного белка, посему приобретало все больше углов и граней, будто я пытался придать ему огранку.
И все же моим мучениям пришел конец; гордый собой, я попытался стряхнуть мельчайшие осколки скорлупы в ведро, но яйцо проскользнуло меж пальцев, точно мокрое мыло, и скрылось в глубине черного мешка… Как ни в чем не бывало я выпрямился, надеясь от души, что секунду назад Антон не следил за мной — да куда там! — он стал свидетелем не только побега яйца, но и моей нелепой клоунады.
— Видишь, — попытался реабилитироваться я, — даже сама полезная еда не хочет, чтобы я ее ел!
— Нет, просто ты криворукий. Сварю еще одно.
— А это что, пропадет?..
— Ты из мусорного ведра есть собрался?
— Нет, но яйцо же денег стоит…
— Вот и не будешь больше в мусор ронять.
Он говорил так сухо и каменно, словно перед тем, как озвучить слова, прожевывал их до боли. Я знал, что это значит, — я сам испытывал то же. Рассеянную, точно свет фонарика, злость. Она забрызгивала по неосторожности все вокруг… Я знал, что злюсь на Антона за стремление контролировать мою жизнь, но поделать с этим неприглядным чувством ничего не мог. А за что Антон на меня сердится?.. В самом наличии злости сомнений не возникало: новое сваренное для меня яйцо Антон так свирепо положил на тарелку передо мной, что оно помялось с жалобным хрустом скорлупы…
Он ушел (с тяжелым пакетом корма, как и обещал), ни словом больше не обмолвившись. Тишина, пронизанная капиллярами холода, распласталась под давящим на меня потолком. Я сидел перед покрытым трещинами яйцом будто у разбитого корыта, время шло, а я вглядывался в грубый узор разбитой скорлупы, как если бы в нем скрывался шифр к чужой душе.
Ключ любопытной кошкой заскребся в дверь. Я бросил поедать яйцо одним лишь взглядом и пошел к прихожей, точно пес. Везунчик… Без него эта квартира оглохла, а я — онемел… Я не знал, зачем встречаю, видать, что-то позабывшего Антона: может, подал бы ему эту вещь, тем самым загладив вину, частично избавившись от чувства никчемности, а может, он осознал, что зазря сорвался, и вернулся, чтобы извиниться — уйти на работу с легкой душой, с чистым сердцем… Замок щелкнул, ручка опустилась, дверь открылась!..
— О, ты не спишь… — искренне удивилась мать, застыв на пороге. В одной руке поблескивал ключ, в другой — две тяжеленные тканевые сумки, которые я тотчас на автомате ринулся забрать. Тяжелыми их было не назвать, но то для меня, а она с ними тащилась в общественном транспорте. — Чего встал в такую рань?
— Да так, не спится, — размыто ответил я, привыкший, что, словно ребенка, собственный вопрос эту женщину интересует гораздо больше чужого ответа.
— Наконец-то приличный соседи, — устало пропыхтела она, сбрасывая на коврике уличную обувь. — А то в квартиру напротив все какие-то мутные личности ходили, всякий раз новые, «черные», будто там притон какой… А теперь русский мальчик заселился.
— Мам, это расизм… — вздохнул я, и без того утяжеленный сумками.
— Нет, не расизм, — уверенно парировала она и в резиновых тапках направилась к кухонной стойке. Я носильщиком последовал за ней. — Я не говорю, что все приезжие такие, но те явно криминалом занимались.
— Зачем тогда выделять, что «мальчик» — русский?
— Потому что он светловолосый — русский — почему об этом не сказать!
Держа грязные (по глубоким убеждениям матери) сумки, пока из них она выгружала пухлые зеленые полупрозрачные пакетики один за другим, завязанные — каждый — на три крепких кривых узелка, я сгреб услышанное в кучу: светловолосый русский мальчик, живущий в соседней квартире?..
— А почему ты решила, что кто-то въехал в другую квартиру? — осторожно поинтересовался я.
— Когда подходила к дому, увидела через окно, что он на твоей лестничной площадке стоял, и встретила, зайдя в парадную. С собакой переехал — пакет корма нес.
Я удостоил материн ответ кивком. Ее не смутило, что корм он нес из дома, а не домой, — да и слава Богу! Меньше знает — крепче спит…
— Как думаешь, — сделал я еще шажок по тонкому льду, — может, мне стоит подружиться с новым соседом?..
— А неплохая идея! — оживилась мама. Одна сумка, пустая, меланхолично повисла на моем запястье, и мать принялась разгружать вторую. Места на столе едва хватало. — И у Везунчика появится друг, раз у соседа тоже есть собака! Кстати, где он? — вытянула она шею, через стол и приличное количество шагов заглядывая в плюшевый домик, холодный и блеклый в отсутствие хозяина…
Как можно мягче и оптимистичнее я рассказал, где и почему пребывает пес сейчас: чем больше слов я затрачивал, тем больше краски сходило с материного лица. К концу моего короткого рассказа она медленно опустилась на барный стул, который лишь по случайности оказался позади; словно ноги ее не держали. Из-за чудовищной бледности на лице отторгалась косметика, ранее выглядящая гармонично.
— Мам, с Везунчиком все будет в порядке — так сказала ветврач, слышишь? — перепугавшись не на шутку, заверил ее я, погладил по плечам, как если бы она от шока замерзла.
— Это моя вина… — чуть не плача, произнесла она. Взгляд скользил по столешнице, по пакетам с Катиными вещами, — стыд не давал ему подняться на меня. — Это я купила тот корм… Все время все делаю неправильно…
— Да брось ты, все ошибаются. Это не преступление.
— А если он теперь умрет из-за меня?!.. — неожиданно даже для себя сжала она кулак на одном из пакетов — и полиэтилен с громким хлопком лопнул.
— Мам, — опустился я на колени возле ее ног, но и так не смог попасть в поле зрения, — с Везунчиком все будет хорошо, и скоро он вернется домой — как будто ничего не было. Но даже… даже если бы ветврач ничем не смогла бы ему помочь, это все равно был бы несчастный случай. От этого никто не застрахован. Мы не умеем будущее предсказывать и не можем знать всего.
Сверху вниз я глядел в ее покрасневшие блестящие от застывших слез глаза: ни слова из мной сказанного не достигло цели. Она не слышала меня, снимающего с нее ответственность, она не хотела избавляться от чувства вины, дарящего привычную острую боль и, увы, такое родное отчаяние… Вот как случается, когда доброе сердце годами захлебывается в грязи психологического насилия: если близкий человек изо дня в день вдалбливает, какое ты ничтожество, какая дура, что все делаешь неправильно и виновата во всех смертных грехах… Паразит, выпивавший ее личность, давно уже гниет в могиле, но яд его никуда не делся из ее измученных вен…
— Приготовить тебе чай? — тихо спросил я, как в детстве положив голову ей на колени. Она тяжело сглотнула, посмотрела на меня так, словно совершенно забыла о моем существовании и искренне удивилась и моему присутствию, и тому, где находится сейчас. — С лимоном, как ты любишь, — добавил я, когда слабая прохладная материнская ладонь опустилась мне на макушку.
— Лучше кофе…