Совсем не мечта! (СИ)
— ЗДЕСЬ НЕТ!.. НИЧЕГО СМЕШНОГО! — на всю улицу проорал покрасневший Антон, отпрыгнув от клацающего клюва и возобновив прыжковую пробежку по кругу. Гусь, издавая победное «Га-га-га!», с юношеским задором заторопился вдогонку!
— Оши… Ошибаешься!.. — простонал я сквозь смех и слезы. Казалось, отпусти я содрогающиеся бока — и все тело лопнет от напора хохота, точь-в-точь мыльный пузырь!
Калитка углового дома, у которого птицы и паслись (ныне, к слову, всецело наблюдая за успехами собрата на военном поприще), со скрипом распахнулась, и со двора вышла миниатюрная старушка с длинной тонкой хворостиной. Она походила на снеговика, слепленного из двух совершенно не подходящих по размеру шаров: тело (на малюсеньких коротких ножках) было большим, натягивало ткань цветастого халата до предела, голова же, покрытая платком в тон, напротив, так что издали старушку легко было принять за летящий по ветру халат, похищенный особенно строптивым порывом прямо с бельевой веревки. Представшая взору пенсионерки картина не шибко удивила ее! Не раздумывая ни секунды, бабулька понеслась к нам, грозно величая гуся то так, то эдак; понимай тупоклювый боец человеческую речь, наверняка бы обиделся! Старушка запросто влилась в творящееся вокруг меня сумасшествие и, со свистом размахивая хворостиной, бросилась в погоню за гусем — а он за Антоном — не останавливающимся ни на миг — по кругу! Эта человеческо-гусья карусель свалила меня задницей на прогретую солнцем дорогу, сил хохотать уже не осталось — я плакал, страдая от ноющей боли в челюстных суставах!..
До того, как я бы загнулся от смеха, бабуська таки нагнала гуся, стеганула его хворостиной, грозно обругав, и осознавшая проступок птица испуганно, но без капли раскаяния важно поковыляла обратно к дому. Запыхавшийся Антон опустил руку с сумкой, выдохнул:
— Извините… — и схлопотал той же хворостиной по попе! Не способный больше смеяться, я истерически взвизгнул — и болезненно икнул в наказание. — Ау! Да что с Вами не так?! — гусем зашипел Антон в спину ковыляющей прочь старушенции. Она не обернулась. Длинношеего белоперого воителя гусино-цыплячий народец встречал как героя!
Антон был зол, пристыжен, но от неприглядных эмоций не осталось ни следа, как только он перевел взгляд на меня, жалобно икающего в пыли и вытирающего слезы.
— Ты очень плохой человек, — от души улыбнувшись, произнес он и подал мне руку.
— Я знаю… Ик!.. Но ты бы сам не сдержался…
— Не сомневаюсь.
Уединенно порывшись в сумке (вновь закрывая ее собой и от меня, и от солнца), Антон достал бутылочку воды и протянул мне как лекарство от икоты.
— А что там у тебя еще есть — в волшебной сумке?
— Если найдешь место, где мы могли бы спокойно отдохнуть, — увидишь.
— Такое место будет!..
Игнорируя горделивый гогот гуся позади, мы продолжили путь — по дороге узкой, кою с обеих сторон обступали зеленые стены, из-за чего казалось, что забрели мы в дремучий лес — приветливый, пока светит солнце. Впереди зелень расступалась, и взору открывался — с каждым шагом все больше — вид на бескрайний луг и разлившееся поперек него озеро. Справа от дороги разбежались деревья да кусты; гнездились огороды, обтянутые колючей проволокой — в такой погожий денек и она выглядела не шибко отталкивающе! Песок желтел лишь у спуска к воде, все остальное пространство захватила трава. Незаметно она переходила в камыши и рогоз, тянущиеся к солнцу со дна озера, так что невнимательный гуляка, замечтавшись, вполне мог ненароком упасть прямо в воду.
Этот пляж по степени переполненности и загрязненности, увы, не уступал речному, потому у самого берега мы свернули налево и пошли прочь от уставших загорающих матерей и мутящих воду детишек. Здесь дорогу представляли две земляные полосы, проложенные шинами, да колючая трава между ними. У противоположного берега воду затянула ряска, средь нее покачивались на мелкой ряби листья кувшинок и сами они, желтые, жесткие, вечно покрытые какой-то слизью, но все равно по-своему красивые. Тянуло совершить бессмысленный романтический жест: скинуть майку и сланцы, прыгнуть в озеро, переплыть его и вернуться с кувшинкой — вручить ее Антону, будто упавшую с неба звезду, вот только сколько времени потребуется на такое водное приключение? Антон и так целое утро таскается с тяжелой, должно быть, сумкой, и проявлением истинной любви, широким благородным жестом будет решение поторопиться и найти уже место для отдыха.
Сделать это быстро было невозможно: все-таки озеро обойти — не дворик пересечь. Обернувшись на полпути, я увидел склон холма и наиболее знакомую часть Льгова, на нем расположившуюся: отсюда можно было без труда приметить и церковь, и белокирпичную пятиэтажку, и крышу нашего бывшего дома… Однако я шел дальше, и не думал сбавить темп — впереди ждало нечто прекрасное, чего я должен достичь не очередной порции ностальгии ради, а дабы облегчить ношу Антона — буквально.
По гигантской бетонной трубе, внутри которой дремали ужи, репетировали хоровое пение лягушки, эхом журчал ручей, чтобы левее пополнить спящие воды болота, мы перешли условную границу луга. На приличном расстоянии сочную салатную траву щипала группка коров: раньше тут паслись стада, но с годами почти никого не осталось; пусть город-Льгов рос по чуть-чуть и облагораживался, деревня-Льгов умирала… Далеко-далеко перед возвышающимися, как горы, лесами торчали редкие великаны-столбы ЛЭП. По идее, чтоб не оставаться на солнцепеке, нам следовало преодолеть еще и сам луг — ближе дерево не найти, но вата кучевых облаков заслонила солнце, просветов в этой небесной перине не было, так что я принял решение остановиться посреди травяного моря.
— Такое место устроит?
— Вполне, — озираясь, кивнул Антон. — Отвернись.
— Детский сад, вторая группа, — буркнул я, на деле довольный, счастливый даже, быть может!
Пока я грел лицо и плечи в свете сияющих облаков, позади что-то шуршало, булькало, постукивало, щелкало. «Машину времени он там, что ли, строит!» — хихикнул я себе под нос. Досюда с пляжа птичьей песнью долетал детский смех. Воздух пах свежестью, летом. И чем больше я принюхивался, тем больше аппетитных ароматов в нем появлялось. Наверное, плоды самоубеждения от голода: ели-то мы только утром…
— Можешь смотреть.
Я обернулся, но впереди увидел только горизонт, где луг боролся с синевой; пришлось опустить взгляд себе под ноги. Траву примял большой плед, позаимствованный из номера отеля. В центре него ютились раскрытые пакеты с ягодами и фруктами, выпечка, коробки сока, бутылки газировки, а за этим внушительным пиром на коленях сидел Антон. Он глядел на меня снизу вверх с непередаваемой, совершенно неясной мольбой в глазах, отчего мне подумалось на секунду, что в замерших перед грудью руках он держит футляр с кольцом или вообще свое сердце. К превеликому счастью, там оказался распахнутый магазинный контейнер не то с маленьким тортом, не то с кексом-переростком, из середки которого торжественно торчала зажженная свеча. Те щелчки, что я слышал, — зажигалка, как назло отказывающая работать…
— У… У меня день рождения… — запоздало осенило меня, и Антон кивнул, поджав губы.
— Как я и сказал: самый важный день из всех. Мы встретились уже после твоего дня рождения, а последующие провели вдали друг от друга, так что… С днем рождения тебя. За все пропущенные мною праздники.
У сердца крыльями била маленькая птичка, и по вине ее рваных движений напрочь сбивался мой пульс!.. Задыхаясь от накатывающих волн внутреннего восторга, я с растерянной полуулыбкой тоже опустился коленями на плед.
— Загадывать желание?
— Если хочется.
— Пусть наши дороги больше не разойдутся, — предельно серьезно сказал я и задул похожий на цыпленка огонек.
— Обычно загадывают про себя, — как бы невзначай произнес Антон, опустил коробку с тортом на свободное место и подобрал валяющийся рядом с зажигалкой перочинный ножик — чтобы разрезать десерт.
— Раньше я тоже не озвучивал желания: потому что загадывал их, надеясь на помощь свыше. Но в ответе за исполнение этого желания — ты и я. Как и практически за все в наших жизнях. Особенно четко я осознал это, пока тебя не было рядом. Эти три года… — тихо добавил я, словно Антон мог подумать, что я говорю о минутах, пока он был в ванной в нашем номере. Нож замер. Антон поднял голову, но смотрел не на меня, а куда-то вниз, точно бы сквозь пространство и время — в свои одинокие годы. — Было невыносимо, если честно. Временно лечила поэзия, если удавалось найти в ней отголоски того, что я имел, но не ценил, или пришедшей на смену боли…