Совсем не мечта! (СИ)
Он пулей вылетел из комнаты; я не имел права последовать за ним. Яростно хлопнула дверь спальни. Я знал, он собирает вещи: пусть не все, лишь то, что попалось под руку, — значение имели не сами сборы, а то, что стояло за ними. В приоткрытый кабинет заглянул Везунчик. Поникший, то ли расстроенный криками и шумом, то ли действительно, как говорят, тонко чувствующий атмосферу бессмысленных ссор узколобых двуногих, он, скуля, опустил голову к полу, сгорбился под тяжестью скандала. Медленно я встал на колени, принялся, склонившись, собирать обрывки бумаги, совмещать разделенные строчки друг с другом, точно детали нетривиального пазла, — пока не загрохотала уже дверь входная…
Руки окоченели.
С тихим треском инеем покрылась всякая вена.
В квартире было невыразимо тихо. Как на кладбище, посреди которого я и был.
Пес оставил очередную дорожку влажных следов — побежал в прихожую, не веря, что Антон взаправду мог куда-то уйти из нашего дома.
Поверх порванной надвое обложки лежал обрывок листа:
«Он чувствовал себя как человек, который вышел полюбоваться радугой и вместо того был сражен молнией…»
Я подобрал кусок страницы бережно, как крупную купюру. Разгладил на колене, боясь ненароком истрепать еще больше. Лицо онемело, застыла вымученная улыбка — незавершенный оскал. В починке книг, склеивании всех настрадавшихся страниц я найду временный анестетик. Вещи возможно собрать по частям и заставить снова стать прежними. Сердце — нельзя. Тем более родное, бьющееся за чужими ребрами…
Комментарий к Глава 96 Цитата — из книги Марка Твена “Принц и нищий”, Глава
XXVII
“В тюрьме”.
====== Глава 97 ======
За ночь — бессонную, проведенную наедине с нуждающимися в лечении книгами, — под кожей распустились яркие бутоны синяков. На рассвете, стоя перед зеркалом в ванной, обнаженный по пояс, я любовно касался их пальцами, чтобы боль напомнила тотчас, что я еще жив…
Одежда покрывала тело как саван; Везунчика я выгуливал на автопилоте, словно пес тащил по улицам безвольную куклу, зацепившуюся случайно за его поводок. И все же когда удавалось вспомнить о скрытых одеждой синяках, на сердце становилось чуть легче — мягчайшими крыльями меня обнимала иллюзия того, что я по-прежнему не одинок. Но телу свойственно избавляться от краски ударов, и это пугало меня: вскоре не останется ни следа от пережитого вчера книжного града, исчезнет подтверждение того, что меня когда-то касался Антон, пусть и так, не напрямую…
Без сна — без сил (сражающийся с внутренним штормом только из принципа, ведь я обещал) — я вернулся в родительский дом. Где-то глубоко теплилась надежда получить от солнечного ребенка порцию спасительных эмоций, но это прочное на вид стекло оглушительно разбилось вдребезги! — Катя с криками отчаяния рыдала в подушку, рядом безмолвно проливала слезы моя мама… Я застыл на пороге бывшей комнаты брата в ужасе, панике, чувствуя, как пол по кусочкам просыпается в жуткую бездну и вскоре никакой опоры под моими ногами уже не останется… Наверное, мне надо было зайти, присоединиться к их открытому выражению горя, однако оказался я, увы, не настолько силен. Да и позволь я слезам показаться на ресницах, опорочил бы траур Кати по матери, ведь, как последнее чудовище, в первую очередь непроизвольно тосковал бы по уничтоженной раз и навсегда эмоциональной связи с Антоном. Каков негодяй: как смею страдать из-за разбитого сердца, когда эта маленькая девочка больше никогда не услышит голос своей мамы…
Заслуженно ненавидя себя еще больше, я скрылся на кухне, где вымещал ярость и кромешное отчаяние на кашляющем мукой тесте. Я понимал, что в депрессии аппетит пропадает и Катя может даже не взглянуть в сторону любимой ранее еды, но готовил больше для себя, чем для нее или матери; ровно так же, как всю ночь подклеивал книги, поглядывая на сопящего на диване печального пса.
Стрелки часов накручивали круги с бешеной скоростью — и лишь тогда, когда я не смотрел на висящий под потолком циферблат; в ином случае они замирали, будто хищник в зарослях неподалеку от жертвы, и выжидали, когда же я потеряю бдительность, чтобы вновь перепрыгнуть на час-два вперед. В итоге я пробыл на кухне довольно много часов. Духовка затопила всю квартиру ароматом сладкой выпечки, светя электрическим заревом через прозрачную дверцу на мои ноги и пол. Ее просторное брюхо вскоре опустело, подносы со зверски крошащимися миниатюрными булочками переместились остывать на незажженные конфорки — «И что теперь?..»
От необходимости отвечать на данный вопрос меня спасли легкие шаркающие шажки в темном узком коридоре. Из него в кухонный свет окунулось детское лицо, покрасневшее, не считая белых пятен на щеках, вспухшее, с порозовевшими от напряжения глазами. В тот же миг я повернулся к Кате, распахнул пустой рот, черпающий вакуум в не менее пустых мыслях: я не знал, что сказать, но понимал важность хоть какой-то словесной реакции…
— Булочки с шоколадом?.. — простонала она, всхлипнув устало.
— Вот эти — да, — надломился мой голос, огрубевший по причине молчания, — а вон те — просто с сахаром. И еще есть с вареньем.
В обнимку с черным плюшевым котом, Катя села за стол так, как забирался бы на высокий барный табурет усталый от жизни трудяга. Периодически начиная плакать снова, она ела горячие сладости, запивая их прохладным молоком, и понемногу восстанавливала силы после долгого оздоровительного выражения эмоций. В бывшей комнате Валика залечивала раны мама, видать, ненароком задремавшая во время утешений ребенка. И только я в этой квартире остался закупоренной бочкой.
Из упрямства.
По глупости.
От страха.
По привычке.
На этот раз я отправился домой засветло, но пока был в пути, на захваченных холодом улицах зажглись, покачиваясь на ветру, фонари — точь-в-точь горящая на закате роса, украшающая угрюмую паутину проводов. По безлюдной парадной, множеству лестничных пролетов эхо разносило мои глухие шаги да звон ключей, морозящих пальцы. Кожа на костяшках покраснела и вскоре растрескается; поиск спасительных перчаток я, трус, позволить себе не мог, ведь только-только заглянув в шкаф, буду вынужден убедиться в том, что одежда Антона исчезла. Наверное. Не знаю. Не проверял…
Едва я поднял голову, как мозг рванул стоп-кран — и тело вмиг остолбенело, подошвы ботинок вросли в грязный бетон последней ступени. Из прорвавшейся сердечной раны в грудную клетку хлынули ледяные потоки, легкие сжались в одночасье, болезненно сперло дыхание! Надорванная оконной рамой вуаль уличного света покрывала светлые волосы, темную одежду и крупную черную сумку. У меня не было ни подходящих слов, ни воздуха, чтобы что-то озвучить; окрыленный надеждой, я подался вперед, как вдруг стоящий у двери гость обернулся, и тросы высоченного крана лопнули, а многотонная плита с чудовищной силой врезалась в землю!
— А, это Вы… — пробормотал я, уткнувшись вновь взглядом в ключи. Они слишком похожи… — Пришли сказать: «А я ведь предупреждал…»?
— Я не склонен бить лежачего, — качнул головой Влад и посторонился чуток, чтобы дать мне возможность отпереть дверь квартиры.
Встретивший нас Везунчик оказался так же сбит с толку, как и я, разве что собаке потребовалось больше времени для осознания того, что перед ним стоит «фальшивка». С тоскливой озадаченностью пес понюхал руку Влада и, издав глубокий скрип, как покинутый всеми старый дом с привидениями, удалился, поникший, в кабинет, на диван — туда, где остался еще запах Антона.
— Я много твоего времени не займу; пришел за его вещами.
Логично: все-все он забрать бы никак не смог. Стало быть, сумка пустая — пока…
— Квартира в Вашем распоряжении.
— Было бы лучше, если б ты помог, а то ненароком прихвачу что-нибудь из твоего…
— Прихватывайте — меня не волнует, — меланхолично ответил я, не то скинув обувь у коврика, не то споткнувшись и случайно выскользнув из нее.
Не оглядываясь, я прошел на кухню, распахнул холодильник — постоял перед заполненными полками, будто читая объявление, — и захлопнул дверцу с остервенением. Я надеялся, что Влад за это время скроется в спальне, дабы проверить, осталась ли одежда Антона в шкафу, но он остановился посреди помещения, перекинув смявшуюся сумку через плечо, и от пристального взгляда его у меня внутри трескалась тончайшая ледяная корка, залатавшая дыры в пульсирующем сердце.