Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)

— А вещи как же?
— Какие там вещи у него, бедолаги, чемоданчик да авоська, и все вещички. А что мы стоим, заходите, не стесняйтесь.
Квартира поражала пустотой. В одной комнате Мохов разглядел железную кровать, два стула, шкаф, в другой, поменьше, там, видно, жил Юрков, такую же кровать, стол и стул, да еще картинку хитренькой щекастой девчушки на стене над кроватью. Женщина запахнула плотнее толстый штопаный, уныло-серый халат и прошла на кухню. Здесь картина была иная. На столике, на стареньком комоде, над раковиной, в раковине стояли, лежали, висели причудливые изделия из железа, проволоки — подставки для ложек и вилок, круглые подставки для кастрюль и сковородок, решетки для сушки посуды, миниатюрные ухваты, щипцы и еще какие-то предметы непонятного предназначения. Перехватив удивленный взгляд Мохова, женщина радостно улыбнулась и с оттенком гордости проговорила:
— Это Сережа все. Вечерком придет, железок со свалки натащит и скажет: «Ну, Ксения Григорьевна, какой такой прибор сегодня делать будем?» А я ему, ты уж сам, милый, думай, ты — голова. Он говорил все, что руки у него чешутся, что-то ему все время делать надо, а то боится он за себя. За что боишься-то, спрашиваю, а он сразу дергается весь, закипает и говорит страшно-страшно так: «Не троньте меня, не выспрашивайте, не троньте». А потом опять нормальный, добрый. А вы кто Сереже будете?
Мохов, заметив, что женщина сидит, присел тоже и радушно ответил:
— Дружки мы с Серегой, давно знаемся.
Женщина пристально посмотрела на Мохова.
И взгляд этот поразил его своей неожиданной остротой, внимательностью, цепкостью.
— Может, ты и правду говоришь, — наконец сказала женщина, неотрывно продолжая рассматривать Мохова. — Но сдается, что врешь. Не его ты племени, не Сережкиного.
Мохов слабо усмехнулся, согласно кивнул, вынул удостоверение, сказал:
— Я из милиции. Юрков мне очень нужен, — произнес он это, и, завидев, как всполошилась женщина, как вытянулась, напряглась шея, как испуганно блеснули глаза, быстрым движением успокаивающе выставил ладони вперед. — Ничего он не натворил, ничего не совершил противозаконного, не убил, не украл… Вот ведь оно как, — скорая усмешка слегка скривила его губы. — Раз милиция интересуется, значит, беда. Стереотипно мыслим, неправильно мыслим. Вот это вот и есть настоящая беда, что так мыслим. Мы же не только караем, — он хотел добавить, что и спасаем, но осекся, показалось вдруг, что фальшиво, неискренне прозвучат эти слова из его уст, промолчал с секунду, кашлянул, сказал: — Поговорить мне с ним надо, выяснить кое-что, вообще о жизни справиться, может, помочь в чем…
— Да-да, я понимаю, — закивала женщина, лицо ее просветлело, разгладилось, она с готовностью глядела на Мохова. — Чем пособить вам, даже не знаю, у кого он быть-то может, а то, гляди, и уехал уже.
— Возможно, а возможно, и нет. Друзья. Друзья у него были? Никого из них не знаете? С кем больше всего общался? Может, бывал кто здесь?
— Да-да, конечно, друзья. — Женщина рассеянно смахивала невидимые крошки со стола. — А за что он в тюрьме сидел?
Вопрос был неожиданный и на данный момент противоречил логике разговора. Так не очень опытный следователь внезапными, не по теме беседы вопросами старается заставить проговориться допрашиваемого. Но вряд ли Ксения Григорьевна сделала это осмысленно. Скорее манера эта была, привычка или вовсе рассеянность.
— С чего вы взяли? — спросил Мохов.
— Он говорил, что его три года в городе не было, на заработки, мол, ездил и каждый раз новое место называл, где работал, забывал, наверное, что в прошлый раз говорил, да и вообще он как волчонок затравленный. Да и выпивал странно как-то, как лекарство водку глотал и не хмелел совсем, а вроде как бы стервенел. У меня муж покойный, царство ему небесное тоже загуливал нередко, так и не пойму до сих пор, отчего загуливал, от мягкотелости своей, от застенчивости, от неудачливости, не знаю. Так тот добрел сразу, слова в охотку шли, глаза прикрывал как блаженный. И о литературе радостно-радостно так начинал говорить, о Толстом, о Гоголе, о Некрасове, о Пушкине. Пушкина любил невероятно. Учитель русского языка и литературы он был, пока… пока не попросили. Так вот, а у Сережи лицо каменело, замыкался он в себе, тяжелел. И не только поэтому я решила, что он… Однажды проговорился: «Раньше, Ксения Григорьевна, я не человеком был, зверем, и сейчас этот зверь еще во мне имеется, но приручился он уже, подобрел, но иной раз так и хочет на волю прыгнуть, а это гибель для меня. Понимаете, я не хочу жить как раньше. И не буду. И убью я зверя этого».
 
Мохов нахмурился. Он, оказывается, совсем другой был, Юрков, чем Павел представлял себе, лучше был, сильнее. Сколько раз беседовал, а вглядеться толком так и не сумел в него или не захотел. Думал, все они на одно лицо, и в душонках у всех пустота, вакуум. И не задумывался никогда, что же скрывается за этим не совсем эстетичным словом «завязал».
— Сидел он. Верно. За карманные кражи сидел, два раза. Мастерски он воровал, крупным был специалистом.
— А потом, наверное, людям в глаза стыдно смотреть стало, — задумчиво произнесла женщина. Она вздохнула, покачала головой, опросила, улыбнувшись, грустно: — Хотите чаю? — И вдруг, словно в испуге, вздернула руки к груди. — Вспомнила, был у него дружок. Сережа его самым верным своим корешом называл. Как про чай сказала, так и вспомнила. Он дружка этого как-то крепким чаем отпаивал, когда тот то ли отравился, то ли простудился, не помню. Витькой его зовут, фамилию не знаю, а работает он механиком в автобусном парке. Грузный такой, рябой.
Это уже кое-что. Мохов поднялся, извинился за вторжение, поблагодарив, отказался от вновь предложенного чая, пожал маленькую сухонькую руку женщины, взглянул на часы и торопливо шагнул к двери.
— Вы ему скажите, как увидите, — услышал он уже на лестнице, — пусть не боится, приходит. Не надо мне денег, пусть так живет…
Скаты недовольно вскрикивали на крутых поворотах, «газик» недружелюбно ворчал, но подчинялся, хоть и не так истово, как хотелось. Конец рабочего дня. Машин прибавилось, и людей на тротуарах прибавилось. И трудно было в этом многолюдье увидеть, заметить, различить знакомое лицо, знакомую фигуру. Но Мохов старательно вклинивался ищущим взглядом в толпу, забывая даже иной раз смотреть вперед, из-за чего едва не ткнулся как-то бампером в катящую перед ним машину. Но не заприметил он Юркова — тот по другим улицам, наверное, ходил, или вовсе из своего нового убежища носа не казал, а может, был уже где-нибудь за несколько сот километров отсюда.
Оставив машину возле металлических, на вид массивных и очень прочных ворот автобусного парка, нырнул в проходную, приготовив уже удостоверение, хотя не хотелось ему его показывать, но вахтер даже и не взглянул в его сторону, более того, даже не оторвал глаз от толстой и, видимо, увлекательной книжки. Двор на две трети пустовал. Все исправные машины были на маршрутах — сейчас для них самая работа, а те, что стояли здесь ровными рядками в дальнем углу у забора, видимо, нуждались в ремонте, или не было у них хозяев — кто заболел, кто уволился. Мохов двинулся к гаражу. Ворота были нараспашку. Лампочки внутри горели вполнакала, или так только казалось после улицы. Тускло-желтый с медноватым оттенком свет создавал внутри ощущение нереальности, призрачности. Омертвелые, бесцветные стояли автобусы над разинутыми пастями ремонтных ям, неясными молчаливыми тенями бродили кое-где люди, что-то изредка звякало, лязгало, дребезжало, замолкало на миг и звякало снова. Потом глаза привыкли — автобусы повеселели, люди обрели очертания, лица. У проходившего мимо потного, пропахшего бензином парня Мохов спросил, как ему найти Витю. Когда парень устало уточнил: «У нас их трое», сказал: «Рябого». Тогда парень махнул рукой в угол гаража: «Машина 25–16».
 
Отыскав автобус, Павел присел возле него, заглянул в яму, освещенную яркой ручной лампой, увидел здорового малого, ловко орудующего тяжелым гаечным ключом: