Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)

— Лучше умереть, чем оставшуюся жизнь срок мотать, — кривясь лицом, неохотно отозвался тот.
— Слизняк ты, Лямин! — раздался вдруг глуховатый голос в стороне. — Трусливый слизняк!
Мохов вскинул голову, повернулся резко. Лицо у Рогожникова заострилось, натянутая на скулах кожа побелела. Широко расставив ноги, как на корабле при качке, он стоял неподалеку от Мохова, у двери, и с неприязнью разглядывал задержанного.
— Расплачиваться-то оно, конечно, труднее, страшнее расплачиваться-то, — снова заговорил он. Видно было, что полковник с трудом сдерживает себя. — По себе знаю. Я тоже хотел вот так же с жизнью рассчитаться, когда… В общем, было. Это проще. Ни за что отвечать не надо. Хлоп, и готово. Темно и пусто. И людям в глаза смотреть не надо, и совеститься не надо, и мучиться, и казнить себя не надо. Да еще в последнюю минуту думаешь, ах, какой я смелый. Не смелость это, слышишь, все наоборот совсем… А, чего там… — Рогожников махнул рукой и сразу обмяк как-то, отяжелел, сгорбился, грузно развернулся, шагнул к двери, уже на пороге остановился, спросил через плечо:
— Нам там расписаться где-то надо. Давайте.
Пикалов прихватил протокол обыска и вышел вместе с Рогожниковым.
Лямин плакал, беззвучно, жалко, неестественно скрючившись на кровати. Мохов сидел рядом, глядел на него безучастно и никак не мог сосредоточиться, только повторял про себя: «И ни за что отвечать не надо. Хлоп, и готово, темно и пусто. И ни за что отвечать не надо…» Долго сидел до тех пор, пока встревоженный Хорев не коснулся его плеча:
— Павел Андреевич, Паша… Что ты?
Мохов невидяще уставился на него, сказал, покачивая головой:
— И все это правда, так оно и есть, так и будет всегда… Только так!
— Что будет, что правда? — не понял Хорев.
— Это я так, про себя, — смутился Мохов. — Все нормально, все хорошо.
Он бесцеремонно растолкал Лямина, усадил его, повернул за подбородок к себе мокрое, мятое его лицо, быстро спросил:
— Вы весь товар передали Судову, без остатка?
— Нет, почему весь? Остались еще шкурки, в тайнике, в тайге. Я могу показать место.
— Как обычно происходила передача?
— Я звонил, мы встречались километрах в десяти от города, и я передавал. Все очень просто.
— Значит, так, — сказал Мохов. — Если ты действием поможешь изобличить Судова, это будет еще одним смягчающим вину обстоятельством. Соображаешь?
— Не совсем.
— Ты возьмешь эти шкурки и передашь ему, а мы будем рядом. Теперь соображаешь?
Лямин молчал. Лицо его напряглось, энергично заиграли желваки на скулах.
— Никто не знает, что ты задержан, — видя, что тот не отвечает, продолжал Мохов, — кроме соседей, но мы их предупредим. Ну как?
— Вы думаете, суд это примет во внимание? — наконец спросил Лямин.
Лена встретила его в передней. Сначала она тревожно разглядывала мужа, потом провела рукой по колючей щеке, слабо улыбнулась и осторожно, словно боясь что-то разрушить, положила голову ему на грудь.
— Что бы ни произошло, — тихо сказала она, — я с тобой, слышишь?
Утром пришло сообщение, что в Иркутске задержан Куксов. Мохов прочитал телефонограмму, не выразив при этом ни радости, ни удивления, поднялся к себе в кабинет, вытащил чистый лист бумаги и крупно написал: «Рапорт».
  
Анатолий Ромов
 
Ротмистр авиации
   
1
 
Над вечерним Гатчинским аэродромом летел тополиный пух. Среди травы редко серебрились военные аэропланы. Сейчас, в июне 1911 гола, здесь оставалось семь «Антуанетт», один «Блерио» и два «Фармана», остальные улетели в Ригу, на смотр, который проводил великий князь.
Губарев следил, как Зубин, ловко перебрав мотор, осторожно надвигает кожух. Подумал: интересно, для чего же нас поселили вместе. Руки Зубина — умелые, сильные, они не торопятся: кожух встал на свое место мягко, плотно, как влитой. Быстро затянув болты, Зубин вытер замасленные пальцы ветошью, подмигнул:
 
— Слушай, Губарев, искупаемся?
Мелькнуло: а ведь он за эти два месяца успел привязаться к Зубину. И дело даже не в том, что Зубин отличный инженер, что с ним всегда легко, что работа у него спорится. Хотя— это тоже имеет значение. Но сейчас, незаметно разглядывая веснушчатое лицо авиаинженера, Губарев вдруг понял: с Зубиным его начинает связывать некая внутренняя близость, он понимает Зубина, а Зубин — его, и тут же ощутил жгучий стыд: знал бы Зубин, какая подоплека их свела. Впрочем, может быть, он и так догадался? Насчет же купания мысль отличная, жарко…
— Давай. А охрана?
— Дворцовая-то? Да плевать. Мы потихоньку, на нашем месте.
Зубин — неблагонадежный, именно такая формулировка применяется в подобных случаях. Но какое ему, Губареву, до этого дело? Ведь его задача — охранять военные секреты.
Зубин отбросил ветошь, провел рукой по ребру крыла:
— Губарев, давай еще раз повторим? Напоследок, Я буду говорить, а ты проверяй.
— Ну ты и зануда!
— Это почему же я зануда? — Зубин подбоченился.
— Инженер-то у нас ты, что я могу проверить? Мое дело — вооружение, а конструкция и прочие ваши премудрости меня не касаются, — Губарев кривил душой, но сейчас он действительно устал и мечтал искупаться.
— Саша, я тебя очень прошу, пожалуйста, — невысокий черноволосый Зубин хлопнул по крылу биплана. В его глазах, светлых, широко расставленных, сейчас всплывала и мгновенно угасала усмешка. Вдруг, вплотную приблизившись к Губареву, встал на цыпочки. От того, что Зубин был на голову ниже, это выглядело смешно. Прошипел:
— Ленишься? Пропеллер вынесем впереди главной несущей поверхности, руль высоты — назад, рули направления — вверх. Остов и нервюры несущих изготовлены из ясеня, шасси — из стальных труб. Площадь крыльев — двенадцать квадратных метров. — Сделав испуганное лицо, Зубин отпрянул, — Все, Саша. Все. Идем купаться.
Оставив аэроплан, они пошли через поле. У сараев начался развод караула, слышалось: «Р-р-райсь! И-и-иррна! Пер-р-ой-айсь!» Миновали ограду, но аллее мимо гуляющей публики пошли к потайному месту у Приотратского замка. Под сенью подпорной стены, в кустарнике, разделись и, нырнув в парную воду, наскоро искупались в узком черном озере. Потом, прыгая на одной ноге, пытаясь с ходу попасть ногой в брючину, Зубин сказал:
— Саша, мы с тобой уже целых два месяца вместе живем, ка одной квартире. Питаемся у одной хозяйки. А я про твою частную жизнь, в сущности, ничего не знаю. Как я понимаю, ты не женат?
Расправляя рубашку, Губарев вспомнил то, что возникло в его жизни сразу после войны и что он тогда считал любовью. Он был Георгиевским кавалером, героем войны, она — дочерью богатых родителей. Сначала все шло прекрасно: ожидание встреч, вера, что он вытащил счастливый билет, чистота, трепетность, преданность. Но что-то случилось, произошла перемена, почему — он не понял. Просто вдруг не оказалось рядом трепетной и нежной, осталась чужая, уходящая от него. Потом все прояснялось: родители стали наводить о нем справки, чтобы узнать — ровня ли он? Это было не легко, он считался «закрытым», но нашлись соответствующие каналы. Оказалось, что он не ровня… Сейчас все это вспоминается сравнительно легко, но тогда была боль, невыносимая, саднящая боль.
Губарев надел рубашку на мокрое тело, ответил вопросом:
— А ты?
— Я! — Зубин затянул ремень, — Мне еще рано, двадцать семь стукнет только в этом году.
— Ну, а мне двадцать шесть.
Если его догадка насчет Зубина близка к истине — противно. Конечно. он, Губарев, еще с войны побывал во всяких переделках, да и сейчас фактически на войне — тайной. И все-таки он боевой офицер контрразведки, а не дешевый осведомитель. Он давно пытается разобраться, почему это слово «осведомитель» сидит в нем как заноза. Сидит — с тех пор, как после войны его перевели в Министерство внутренних дел, откомандировав потом в контрразведывательное производство штаба округа. Автоматически превратившись в штабс-ротмистра из штабс-капитана{Корпус жандармерии Министерства внутренних дел царской России имел свой табель чинов, такой же, как в кавалерии, поэтому переведенному в жандармерию присваивался соответствующий жандармский (кавалерийский) чин.}, он продолжал убеждать себя, что будет теперь с еще большей пользой служить России. Да, он стал жандармом, потому что этого требовали интересы Родины. Но сейчас? Сейчас ему могут приказать следить за Зубиным, потому что тот — неблагонадежный. Но вообще, что значит — «неблагонадежный»? Революционер? Это Зубин-то революционер? Не похоже, слишком умен, он может быть просто недовольным, не более того. Но даже если Зубин и революционер, это еще не значит, что он шпионит в пользу Германии. Проклятье…