Охотники за курганами

Князь смотрел на волхование каана не моргая.
Каан меж тем снял с самовара трубу, забрал у князя печать и осторожно положил ее на самоварное навершие. Из той же шкатулки вынул пузырек каменной египетской работы, вынул из кипятка лоскут кожи, обтер его ладошкой и плюнул на лоскут.
— 
Плюнь и ты, князь.
Артем Владимирыч хотел плюнуть, да в горле было сухо. Он обиженно посмотрел на старика.
— 
Быстро! Чаю хлебни!
Артем Владимирыч хватанул из пиалы чаю. Проглотил. Поворочал языком, и все же плюнул на кожаный лоскут. Каан быстро залил свою слюну и слюну князя вонькой жижей из египетского каменного пузырька. Кожа стала шипеть. Каан прихватил льняным полотенцем разогретый красный металл с навершия чайника и положил его на кожу. Сильно прижал, отпустил. Красное золото печати один миг взялось разводами — от белого до фиолетового цветов, потом снова покраснело. Х’Ак-Ас-каан ловко проделал ножом дырку в кожаном лоскуте с приваренной золотой печатью, продел в дырку шнурок. Не спрося князя, тем же египетским приваром обмакнул бумагу с подписью Императрицы и крепко прижал к бумаге шнурок.
Красная печать суров прочно пристала к благословению Императрицы.
Х’Ак-Ас-каан поцеловал печать и протянул теперь уже высшей силой удостоверенное письмо Екатерины князю Артему. Артем Владимирыч держа глаза вниз, тоже поцеловал печать. Он, возможно, лишь краем сознания, но все же понимал, что свершил этот каан, седой старик с голубыми глазами и чистой русской, речью, живущий в таежных глубинах неведомой пока страны. Его совершение требовало отдачи. Но какой?
Князь поднял глаза на каана. Тот понимающе улыбался. Князь с натугой души вопросил:
— 
По обычаю я, каан, должен свершить такой же силы и цены поступок. Скажи — какой?
Каан огладил бороду. В углах его глаз появилась темень.
— 
Времена пришли глухие, князь… Темные. Непонятно, какие люди идут по нашим землям, с непонятными обычаями, без веры и без совести… Пока сила твоего народа обретет здесь власть снова, как это было в глубокую старину, много может пропасть… Целые народы могут пропасть в крови, темени и алчбе… Сила у меня, как ты видел, пока есть. Нет — власти…
Артем Владимирыч все понял.
Встал с низкой скамеечки, потянулся.
Старик продолжал сидеть.
Тогда Артем Владимирыч снял свой малый золотой щит нетеру со снурка, звонко ударил по щиту печатью красного золота. К дымовому отверстию шатра поднялся необыкновенно мелодичный и долгий звон.
— 
Ой! — раздался из-за ширмы девичий голос. В голосе отчего-то были не слезы, а радость.
Х’Ак-Ас-каан тяжело поднялся со скамьи, шатнулся, схватил князя за левое плечо.
Так они молча постояли. Недолго. Пока старик упокоил в глазах слезы.
Потом каан взял щит правой рукой, совершил малый поклон князю и проговорил:
— 
Все верно. Так иначе быть и не могло… Ты ведь из суров, князь…
Артем Владимирыч тоже поклонился в сторону каана. Ловко продел ставшее от печати тягостью благословение Императрицы через голову нашейный шнурок, застегнул ворот красной рубахи, шагнул к выходу из шатра.
— 
Все же, князь… — удержал его на пороге голос каана, — хоть ты из суров, когда встретишь войско народа страны Син, первым не нападай… Но если эти люди прищуренных глаз станут тебе лебезить и говорить невместно долго и ласково — бей их со всею силою твоей лютой крови…
Артем Владимирыч еще раз поклонился старику и покинул шатер. Каан провожать его не шел.
Однако киргизец князя уже стоял у столбовой привязи возле шатра и с жадностью хватал овес из привязанной кем-то торбы.
Артем Владимирыч вскочил в седло, не отвязав торбы — поехал вон из пустынного аула. Ему показалось, или то был ветер, но в шатре каана счастливо смеялся девичий голос.
  
Глава 29
 
Вещун, взявши для помоги и вольной охраны забайкальцев, отъехал от переправы, не дождавшись конца резни барымтачей и не уведомив князя.
Когда, оставив неизвестный аул по правую руку, поровнялись с первыми сопками, есаул Олейников резко взял узду и тотчас указал Вещуну на огромный отряд неизвестных всадников, внезапно появившийся впереди. Но Вещун спешил, только буркнул непонятно: «Шабры!» и погнал лошадь прямо на лаву всадников. Лава шла вольно, но боевым строем — по пять всадников в ряд.
 
За двадцать конских скоков чужие всадники повернули копья в сторону наезжающих. Вещун поднял в левой руке яркий красный платок со звездой о восьми лучах, крикнул: «Ассурий!», и тут же среди конников образовался проход. В него и проскочили казаки, поворачивая коней к недальнему нагромождению скал.
Есаул Олейников вытер пот с руки, вцепившейся в рукоять сабли об рукав азяма, оглянулся на своих. Те тоже утирались.
— Бес! — проворчал в спину старику есаул. — Единым Богом клянусь — бес!
У скал остановились, спешились.
— 
Надо искать на скалах рукотворные знаки, — ровняя дыхание, пояснил Вещун, — такие, будто ребенок рисовал. Да зеньки не надо упирать прямо в камень! Смотреть как бы искоса. Тогда они проявятся. Пошли!
И первым стал карабкаться на скалу.
Казаки на скалы не полезли, а разбрелись кругом, больше веря своему зрению. Но более страшась слов Вещуна про рисунки, как бы детские. Лучше бы век их не видать. То для христианина — язычество, на то плеваться надо. Так учили.
А увидать пришлось. Поперед Вещуна.
Молодой урядник Зыбин вышел при обходе на скалу, будто нарочно отесанную дождем и ветром как бы доской. Плита старого гранита вросла в землю наклонно, и наклон тот указывал в сторону невидимого отсель озера.
Сначала вздумал — показалось. Ан — нет. Почти вся плоскость гранита оказалась как бы исцарапанной. И что страшнее всего — царапины стали складываться в рисунки.
Урядник заорал.
Потом забайкальцы таскали воду из маленького озерца в окресте скал, а Вещун той водой из казацких шапок мыл скалу. Правда, вымыл только до середины и сел те рисунки переносить куском грифеля на клок бумаги, что имел при себе.
Казаки уже пожевали сухарей с салом и толченым чесноком, разулись и прилегли, а Вещун все переносил выбитые на скале царапины на бумагу.
Солнце пошло катиться на Запад, когда старик наконец сложил бумагу в свою суму, походил возле скалы, поцокал языком и, дергая слова от чувств, сказал, повернувшись к дремлющему казачьему эскорту:
— 
Мы и здесь были, паря! Поехали к вам в табор!
***
Обозники расположили повозки привычным куренем в полуверсте от уреза озерной воды. Поближе к деревьям. Там, среди низких дерев, стоял столп каменный в три человечьих роста. Вокруг него, на ветках берез, болтались разноцветные тряпочки. Многие уже выцвели. Видать, столп стоял давно, служил для обихода иноверцев. К нему и не приближались. Главное дело — недалече имелась вполне емкая лощина — хорошо туда на ночь пустить лошадей.
Распоряжался обустройством куреня Егер: орал, двум солдатам въехал по уху, одного окровавил вожжами. Но на него не шибко обижались — видели: переживает мужик. За барина переживает. Скоро закат светила, а того нет и нет. Да и сигнальных выстрелов не слыхали. Верно — говорит договор князь, договор про мир. Но про тот мир как сказать? Пока князя нет — и сказать нечего. А ну как придется идти приступом на аул и требовать князя? Посреди необычно яркой синевы неба, возле синего же озера да сочной зеленой травы красной крови бы — не надо.
Приехал в сопровождении забайкальцев шебутной Вещун. Спросил Егера про князя. Тот только махнул рукой на аул и пропустил в досаде речи полчугунка мелкой ругани.
— 
Лаяться перестань! — строго прикрикнул на Егера Вещун, чего никогда в пути не позволял. — Цел твой барин, и он нам скоро весть принесет добрую, да и я ему шепну весть не хуже.